Воспоминания Владимира Кейс-Домбровского

Вступительное слово.

Мой жизненный путь и жизненные переживания моей молодости на родной украинской земле до 1929 года и Вторая Мировая Война.

Эти воспоминания остались в моей памяти и в моих записях. Я бы хотел, чтобы наше поколение знало лучше историю своего народа. Чтобы история пополнилась новыми записями о нашей жизни, о наших буднях.

Народ – это не какой-то отдельный великий человек. Народ состоит не только из исторически значимых личностей. Таких личностей мало. Народ – это люди, «безымянные пахари», рабы божьи. Очевидно, что народ держится не на одних только гениях. Кроме гениев есть «безымянные пахари», которые хоть и не являются «агрономами общественной нивы», но без этих пахарей не было бы хлеба даже для гениев.

В этой книге я описал события, которые произошли со мной, для всех и для себя. В первую очередь, я хотел отразить свою душу и показать правдивую историю моей жизни для моих детей.

Я хотел изложить на бумаге хоть маленькую часть того багажа, который собрался в моей памяти на протяжении жизни. Таким образом, я оставлю часть себя на Земле.

В этих воспоминаниях я хотел оставить свой духовный образ для своих детей. Это не отцовское завещание. Это только общий образ отца, который должен остаться перед глазами детей. Если когда-нибудь дети захотят, они смогут сравнить себя со мной.

Если мои дети поймут меня, то, я думаю, что когда-то в гробу мне будет легче лежать. Нужно только учесть, что дети будут пытаться понять меня в других, лучших условиях жизни. Новые обстоятельства отличаются от тех, через которые мне пришлось пройти по пути к родственным, человеческим, национальным и религиозным идеалам.

Меня, сельского парня и моего отца выгнала из родного дома коммунистическая власть. Я оказался на тернистом жизненном пути.

Трудная судьба не позволила мне получить лучшее образование. Настоящей школой для меня стали жизнь и переживания. Не гимназии, не университеты, а тернистый жизненный путь и опыт, голод и холод, дыхание смерти и дороги с сумкой за плечами.

Я написал воспоминания правдиво и подошел к ним не предвзято.

Владимир Л. Кейс-Домбровский.

Мои жизненные университеты.

В моих воспоминаниях описан мой жизненный путь. Путь из мира тьмы, голода, нужды, смерти и плача. Украинский народ при власти коммунистического рабства стал бесправным и ограбленным. Это был Ад на Земле. В этой тьме и бедствиях было суждено родиться и мне.

Я, Владимир Л. Кейс, родился 28 ноября 1909 года в селе Новогригорьевка Донецкой области в семье крестьянина Леонтия Симоновича Кесь.

Моя мать Марфа Порфирьевна Шкарупа.

До 1930 года я проживал с родителями на хуторе Торецкий Гришенского района. Я мало помню об этих годах. Помню только, что в семье моих родителей было какое-то горе. Но эти обстоятельства совсем другая история, которая касается моих родителей. Я окончил 5 классов так называемой Церковно-славянской школы в селе Бантышево.

Хорошо помню так называемый НЭП (новая экономическая политика). Этот процесс еще называли «Комитет крестьянской бедноты». С этого комитета начался террор над крестьянством. В те времена Москва объявила насильственную ликвидацию богатых крестьянских хозяйств, или так называемых «кулаков». Началась ликвидация «кулачества» как класса. Это уже было открытое истребление богатых крестьян. Комитет бедноты создавался исключительно из людей, которые ничего не имели. А не имели они ничего потому, что не хотели нигде работать. На этих людей опиралась Москва. А они занимались злодействами.

В 1927 году на наши земли приехали так называемые русские переселенцы. Специальным железнодорожным транспортом они были привезены на станцию Дружковка, а оттуда на гужевом транспорте доставлены в те места, на которых им было запланировано постоянное место жительства. Всем было известно, что местные крестьяне в то время запрещали переселенцам занимать их земли, так как эти земли всегда были собственностью местных крестьян. На данный протест крестьян выехала районная милиция, которая заверила людей в том, что переселенцы не будут претендовать на их земли и возможно их переместят в другое место.

Но однажды в субботний день по хутору ходили мужчина и женщина и объявляли о том, что в воскресенье все взрослое население должно собраться в церкви по случаю приезда важного священника. Он должен был объяснить людям вопрос о переселенцах. В воскресенье большое количество людей собралось около церкви. Церковь не вмещала такое количество людей. Говорили, что среди простых людей было большое количество тайных агентов милиции в гражданской одежде, которые специально приехали, чтобы усмирить крестьянство и выявить активистов сопротивления (ГПУ - государственное политическое управление). После службы в церкви архиерей Константин вместе со своими московскими палачами предъявил крестьянам ультиматум. Он сказал. Что если местные крестьяне не примут переселенцев, то их постигнет Божья кара. Я также присутствовал при этом, а позже много слышал об этом событии от родителей. Когда люди шли из церкви домой, то было видно, что все они очень злые. Жены ссорились с мужьями. На следующий день люди выполнили приказ архиерея Константина и перестали преследовать переселенцев. Московский приказ был выполнен. И переселенцы стали строить дома. К ним был прикомандирован землемер, который упорядочивал строения, а также размечал участки земли для коллективного хозяйства. Это было начало коллективного ведения хозяйства. Теперь местное население поняло, что коммунистическая власть отобрала у него землю и обратило в московское рабство.

В первый год пребывания переселенцев в нашей местности они хорошо узнали окружающие села, людей, кто они и чем занимались в царское время до 1917 года. В 1929 году все эти переселенцы были назначены советской властью уполномоченными по репрессированию наших богатых крестьян. Был создан актив сельских советов, сотрудники которых работали в рядах НКВД (Народный Комиссариат Внутренних Дел). Эти активисты так терроризировали наших людей, что их все боялись как диких зверей. Я был очевидцем, как уполномоченный Родионов снимал с детских ног обувь, не обращая внимания на взрослых. У богатых крестьян забирали все. Осенью 1929 года началась насильственное переселение в Сибирь. Приехал актив во главе с уполномоченным Родионовым. С ним были председатель сельского совета Зорин и два милиционера, которые следили за переселением крестьян. Как известно, в каждом селе или хуторе проживало много родни, так как в селе люди росли из поколения в поколение и становились родственниками.

В 1929 году мне было 20 лет. Я работал на Дружковском заводе. Отца моего пока не трогали, так как он, наверное, относился еще к другой категории крестьян. Когда я приезжал домой, он мне рассказывал где, кто и когда будет репрессирован. Для меня и моих товарищей это было как кино. Я с ними всегда ходил смотреть на эту трагедию. Вот начинается погрузка. Первым из дома выводят хозяина. Он тихо плачет. Он идет почти полуголый, потому что его уже ограбили активисты, когда он был еще в доме. Его сажают на его собственную телегу. Потом ведут его жену и детей. Они громко плачут и кричат, лают собаки. В это время их родственники прячутся в своих садах и плачут. Это был настоящий страх человека, который видит, что приближается смерть. В душе возникает вопрос. За что эти люди несут такие страдания? Откуда пришла эта беда? Какой грех они совершили перед богом? Многие родственники прячутся у себя дома, потому что боятся показаться на глаза этим палачам. Страх не позволяет им прийти и проститься с родными перед далекой дорогой в Сибирь. Они и сами не знают, может их завтра ждет та же участь. Все вокруг плачут, а Родионов кричит: «Москва слезам не верит!». Этих обездоленных крестьян сначала везли в лагеря, которые не были приспособлены к человеческой жизни. Тогда уже настали холода, и они умирали от холода и голода, а кто остался в живых везли в Сибирь. Родственники арестованных приходили к этим лагерям, чтобы попрощаться. Активисты разгоняли их и запугивали, говоря, что завтра и вам будет то же самое. Правда, некоторые люди убегали, но большинство уповало на волю Божью. Они говорили, что Бог даст, то и будет. В те времена люди в селах и хуторах ночью не спали, потому что не имели покоя ни днем ни ночью.

Активисты грабили крестьян днем, а по ночам пьянствовали и радовались награбленному добру. «Кто был никем, тот станет всем» (из коммунистической песни). В те годы 1929-1931 эти зверства были почти в каждом селе и хуторе по всей Украине. Местные активисты-украинцы вместе с московскими грабителями проводили последние обыски уже в пустых домах. Забивали досками окна и двери. На дверях оставляли надпись «Вход во двор запрещен под страхом тюрьмы». А Родионов кричал крестьянам, которых он вывозил в Сибирь, что он даст им землю, которую они просили (для могилы), а волю они получат на небе. Потом он вспоминал архиерея Константина, который говорил, что на таких крестьян придет Божья кара. А пришла кара из Москвы. Так оказались местные крестьяне в местных лагерях и тюрьмах, ожидая отправки в Сибирь. Сидели они там голые, босые, голодные. При этом почти все говорили: «Что Бог даст, то и будет». А их дети только оплакивали их долю, ожидая отправки на север России.

Много людей погибло еще здесь, а многие погибли в Сибири. Их не Бог покарал, а коммунистический деспот Сталин.

Они были лишены национального быта и угнетены страхом. Им навязали чужую Русскую церковь. С тех пор и до сегодняшних дней они почитают чужих святых, а наши святые лежат и ждут, кто о них вспомнит. Потому что они лежат под тяжелыми чужими камнями.

На пять тысяч крестьянских хозяйств один уполномоченный русский, а с ним 20 исполнителей-украинцев, которые даже превосходили своей жестокостью палача из России. Они не имели жалости даже к своим родителям. Все это происходило из-за долголетнего порабощения Москвой.

Людей грузили в железнодорожные вагоны, которые не были приспособлены для перевозки людей. Вагоны не имели отопления и по дороге в Сибирь люди замерзали от сильного мороза. В феврале 1930 года на станции Дружковка железнодорожная комиссия проверила состав, который вез людей в Сибирь. В нем было найдено 34 замерзших ребенка и неизвестно сколько взрослых. Их вынесли из вагонов, погрузили в грузовые автомобили. На этом их след пропал. ГПУ (Государственное Политическое Управление) в то время это дело ликвидировало, и никто не знает где могилы этих людей. За это преступление никто не понес ответственности, так как это был прямой приказ из Москвы.

В эти трагические годы я работал на метизном заводе в городе Дружковка. Жил в квартире одного из мастеров этого завода. Его звали Павел Байбик. Он был хороший приятель моего отца. Каждый день после работы я навещал своих родителей. При этом я догадывался, что их может постигнуть трагическая участь, как и многих других крестьян. У отца и матери кроме меня было еще три дочки. Я был самый старший. В селе, где они проживали и я вырос, у меня было много друзей. В те трагические дни1929-1930 иногда я по ночам посещал тех людей, которые сидели в холодных вагонах, двери которых были закручены проволокой. Все в округе слышали стоны этих людей и плач их детей. Трудно описать страдания этих людей. За что они так тяжко страдают? Я тоже очень переживал, обдумывая эти события. Теперь я точно знал, что эта горькая доля не обойдет моего отца. Весной 1930 года однажды ночью ко мне пришел мой отец. Он сказал, что вчера к нему домой приходили активисты из сельского совета и переписали все имущество. Он сказал, что наверное завтра их будут вывозить. Куда не знает. Отец сказал, чтобы завтра я пришел домой и забрал две подушки и одеяло, которые мать спрятала в подвале. Будет хоть на что голову положить и чем укрыться. Так мы сидели за столом в доме Павла Байбика и обсуждали это печальное событие. Отец при этом горько плакал и говорил: «Как жалко расставаться с родным домом и со знакомыми людьми. Куда же теперь меня, крестьянина, и моих детей отправят?» Внезапно кто-то постучал в двери. Это был сосед, который работал в городском совете города Дружковка. Тему разговора не скроешь. Он сказал, что знает о том, что завтра на хуторе, где проживает Леонтий, будут проводиться репрессии. Он сказал, что советует убегать, и, что он даст отцу какую-то справку, которая позволит переждать некоторое время в другой местности. А мой отец говорит: «Да поможет нам бог избежать этой участи». На следующий день после работы я пошел к родительскому дому. Я надеялся хотя бы в последний раз увидеть своих родных и забрать одеяла и подушку, которые приготовила мне моя мать. В 7 часов вечера, когда было еще видно, я подошел к своему хутору. На окраине меня встретил наш пес, его звали Букет. Он начал прыгать на меня, радуясь моему появлению. При этом он лаял и словно тянул меня во двор к моим родителям, которых он всю жизнь вспоминал. Наверное, он хотел, чтобы я его накормил. Когда мы подошли к дому, во дворе уже никого не было. Только забитые досками двери и окна. И надпись: «Входить во двор запрещено». В это время пришли соседи. Они рассказали, как утром моего отца и семью арестовали и вывезли в неизвестном направлении. Они так же рассказали, что в этот день та же участь постигла и многие другие семьи. В то время эти зверства проходили по всей Украине. Каждый день только и говорили об арестах в том или ином хуторе. Это вошло в систему. Люди страдали, но думали так: «Не только нас ограбили и выгнали из родного дома, но и многих других в Украине. Хорошо уже то, что в живых остались». Так люди привыкали к этому террору. Я и сам с товарищами раньше ходил смотреть на эти зверства, как в кино. Когда хозяин не хотел выходить из дома, его выгоняли прикладами винтовок.

Я стоял у своего ограбленного дома около часа и разговаривал с соседями. В это время к нам подошли члены так называемого актива по репрессиям: Родионов, председатель сельского совета Зорин и секретарь Воропай, который раньше служил в ГПУ. Они подошли к нам, Родионов крикнул нам, что я арестован, я спросил: «За что?». Он сказал, что я удрал вместе с родителями из обоза, в котором перемещались репрессированные семьи. Я сказал, что работаю на заводе и не связан с сельским хозяйством. Он дал приказ местным парням меня арестовать и отвести в соседний район, где была построена временная тюрьма. Через некоторое время пришли два парня из сельского совета. В руках у них были охотничьи ружья. Это были мои товарищи, с которыми я провел детство: Алексей Зазноба и Василий Отришко. Их сельский совет назначил полицейскими на хуторе. Мои бывшие товарищи скомандовали мне идти вперед. Я пошел, они за мной. Когда мы скрылись из поля зрения активистов, мы поравнялись и много говорили о репрессиях. Они мне рассказали, что перед тем как репрессировать моего отца, они долго следили за ним, чтобы узнать, что и где он прятал. В своих руках они держали ружья, которые принадлежали моему отцу. Мне стало обидно, что мои товарищи ведут меня в тюрьму, держа в руках ружья моего отца. Я попросил их, чтобы они меня отпустили и при этом сказали, что я убежал в лес. Я говорил им, что они ведут меня на явные муки в тюрьму. Но они и слышать ничего не хотели. Но когда мы еще были подростками, я знал, что Алексей и Василий слабей меня. Я выбрал момент и выхватил ружье из рук Василия Отришко, а Алексей Зазноба испугался и сам отдал мне ружье. И пошел мой «конвой» домой очень грустный. Что они говорили в сельском совете, когда пришли домой, я не знаю.

Я осмотрел свои ружья. Они были заряжены только порохом. С помощью их можно было подать только сигнал. Я разобрал ружья и сложил их в мешок, с которым пришел за подушкой и одеялом.

И тут я задумался о том, что сделал. Хоть ружья и мои, но по советским законам получалось, что я их украл, при этом разоружив конвой. А это уже тюрьма на долгие годы. Я шел такими дорогами путями, где меня никто не мог поймать. Я боялся не только уполномоченного по репрессиям Родионова. Я знал, что у него есть два сына, которые служили в ГПУ, а позже в НКВД. Служили они в селе Гришино (сейчас Красноармейск). Тяжелая тогда выдалась для меня ночь. Я блуждал по чужим степям и дорогам. Я пришел к себе на квартиру, в которой я жил. Я рассказал Павлу Байбику о событиях, которые случились. Он покачал головой, а потом сказал, что скорее всего меня ждет тюрьма, и что мне нужно собирать вещи и убегать в другую местность. Я так и сделал. По пути я зашел к своему товарищу, которого звали Петр Мась. Он жил на окраине города Дружковка. Его родители были тоже репрессированы. Они жили в трех километрах от нашего села. Ему удалось сбежать и жил он у своей сестры. Петр собирался ехать в город Новороссийск, чтобы работать на цементном заводе, который был расположен на берегу Черного моря. По слухам, там платили хорошие деньги и не требовали никаких документов. Я тоже согласился ехать с ним. Нам повезло, что его родная сестра, у которой он жил, купила нам билеты. Ружья она у меня забрала. Она также дала мне и своему брату немного денег и пищи. И мы поехали в город Новороссийск. Так я начал свой путь в чужие края. Я очень волновался, потому что мне не было и 20 лет и некому было дать мне совет. Ведь я вырос в селе вместе с родителями и еще не испытывал в жизни трудностей. Я и Петр Мась были как родные братья: одинаково думали и одинаково были обижены судьбой. Но он был на пять лет старше меня. Еще он был хороший тракторист.

Мы приехали в город Новороссийск. Пошли поступать на работу на цементный завод. Нас приняли и мало о чем спрашивали, особенно у меня, потому что я выглядел еще подростком. Мы грузили мешки с цементом на корабли. На цементном заводе очень пыльно и очень тяжелые условия труда. Тут мы проработали четыре месяца. Заработали немного денег на жизнь. Даже стали забываться наши прошлые страхи, что нас кто-то разыскивает, чтобы арестовать. Мы уволились с завода. Нам выдали хорошие справки о том, что мы хорошо работали, и мы покинули город Новороссийск. Взяли билеты на пароход, который назывался Крит, и поплыли в город Гагры. Этот город раньше называли Царские дачи. Очень красивый город. Но тут невозможно найти работу. В городе в основном жили абхазцы. Наших людей здесь было мало. Местные женщины на нас и смотреть не хотели. Да и вообще какие-то они не милосердные люди, просто азиаты. Жили мы в пещере, которая освещалась свечкой. Вся работа была временной. А в округ одни преступники. Такие обстоятельства заставили нас переехать в город Сочи, который располагался в 70 километрах от города Гагры. Это курортный город, но не для таких людей, как мы. Приехали мы в город Сочи на автобусе с пустыми руками. Сумок у нас не было, потому что положить в них было нечего. Мы радовались уже тому, что мы на воле и избежали мук в застенках НКВД. В городе Сочи нужно было где-то провести ночь, и мы пошли на станцию. На станции было много милиции, но они нас не трогали. Ночью по вокзалу абхазцы водили малолетних девочек возрастом 12-14 лет. Они были в оборванной одежде, на них страшно было смотреть. Эти азиаты торговали их телом по три рубля. Скорее всего, у этих девочек тоже репрессировали родителей, и они стали жертвами в чужом краю. Абхазцы водили детей открыто, никто их не трогал. Кто в этом виноват? Это было летом 1931 года. Железнодорожная станция забита людьми, в основном женщинами и детьми. Как эти люди сюда попали? Голые, босые, голодные. А ведь это курортный город. Кого не спросишь, отвечает, что ищет своих родных. Утром мы пошли искать работу. На наше счастье нашли. Здесь строился новый участок железной дороги. Работа была тяжелая: укладывали шпалы под рельсы, возили тачками щебень. За это нам давали карточки на хлеб. Питались мы в столовой, а жили в общежитии. Я даже забыл, что меня кто-то разыскивает. Я думал, что все мои трудности остались в прошлом, и начал писать письма своим товарищам. Они мне отвечали, что я могу возвращаться домой, что дома все успокоилось. Получая такие письма, я все больше хотел вернуться домой. Кроме того мне написали, что мой отец убежал с этапа, который вез его семью в Сибирь и сейчас живет в Донбассе на станции Никитовка, а работает в шахте 19-20. В 1933 году я покинул город Сочи. При этом на железной дороге мне дали хорошую справку. Мой напарник Петр Мась отправился в другую сторону. Я взял билет на скорый поезд до станции Никитовка. Мне казалось, что в родном краю я буду желанным гостем и расскажу о том, в каких краях я бывал и что видел. Расскажу о том, как я провел молодые годы в одиночестве.

Я приехал на станцию Никитовка, встал с поезда, зашел в вокзал. В здании вокзала было большое количество людей, больше чем в Сочи. И выглядят они так же: голодные, замерзшие, несчастные. Женщины ищут мужчин, мужчины ищут женщин. В те времена многие убегали в Донбасс. Один мужчина рассказал мне, как добраться до шахты 19-20. Вечером этого дня я нашел барак №2, в котором жили шахтеры и их семьи. Моя семья жила на втором этаже. Я постучал в дверь. Меня пригласили войти. Я вхожу в комнату: стоит моя мама. Бросилась ко мне с криком: « Где же ты был, мой сын?» На радостях все заплакали. В комнате находились моя сестра Надя, которой было 5 лет и мой брат, которому было 3 года. Мама сказала, что скоро придет отец, который работает в забое. Еще она сказала, что они очень счастливые, потому что избежали голода. Отец получал один килограмм хлеба в день, а мама и дети по 300 грамм. Я спросил маму о том, где наша Нюра, которой тогда было 12 лет. Мама сказала, что когда их разлучали, Нюра осталась у крестной матери. Она была сестрой моего отца. Сейчас ее фамилия Звонарь. Мама так же сказала, что по слухам Нюра живет у таких же людей, как и они в Красном Лимане. Живут они около хлебного завода в сарае репрессированного крестьянина. Скоро с работы пришел отец и очень обрадовался, что блудный сын явился домой. Все вместе мы сели за стол обедать. Ни столько наелись, сколько наговорились. Ели мы какой-то черный суп из травы и хлеб. Мама говорила, чтобы мы меньше кусали хлеба и больше ели суп, потому что хлеба мало, а супа много. Отец рассказывал о своей участи: как его грабили и выгоняли из дома активисты. Я рассказал о своих приключениях: о том, где был и что видел. Несколько дней я пожил у родителей. Мы договорились, что я поеду разыскивать свою родную сестру Нюру. Это было в январе 1933 года. Началась очень холодная зима. Мать и отец проводили меня в дорогу. На станции Никитовка я целую ночь простоял в очереди за билетом. Только утром удалось выехать в город Славянск. К этому времени я замерз и был очень голоден.

Мать мне ничего не дала в дорогу, потому что у них у самих не было еды вдоволь. Приехал я в город Славянск. Мне очень хотелось есть. У меня было немного денег, но купить было нечего. Я купил билет на поезд, который возит рабочих в город Красный Лиман. Добрался до Красного Лимана уже поздним вечером. Я сильно замерз и решил переночевать на вокзале. Проснувшись утром, я понял, что окончательно заболел. Выйдя с вокзала, я расспросил людей, как пройти к Хлебному заводу. Мне подсказали, в каком направлении идти. Но я стою и не могу сдвинуться с места: мне плохо, меня качает. Думаю, нашел не сестру, а смерть. Вдруг вижу, навстречу идет какая-то девушка. Она подошла ко мне ближе и спрашивает: «Это ты, Володя?» Так мы встретились с сестрой Нюрой. У меня с глаз покатились слезы. На вопрос о том, что она здесь делает, Нюра сказала, что она ходит по домам работников Государственной Безопасности и просит у них еду. Я рассказал, что меня послали мать и отец, чтобы я нашел сестру. Она сказала, чтобы мы пошли вместе, и дала кусок хлеба. Мне есть не хотелось, я заболел окончательно. Вот и получается, что не я нашел сестру, а она меня. Она повела меня к тому месту, где жила. Рядом с Хлебным заводом располагался дом, в котором раньше жил богатый крестьянин. Рядом стоит сарай, в котором держали овец. Вокруг стоит ужасный запах навоза. Заходим в этот сарай. Там сидят двое пожилых людей: старик и старуха. В сарае есть маленькая печка, в которой горит уголь, а также три деревянных кровати, на которых они спят. Поздоровавшись, ко мне подошел пожилой человек с большой бородой, и спросил за чем я к ним пришел. Я сказал, что меня к ним привела моя сестра. Тут Нюра расплакалась и сказала, что я действительно ее брат. Тут в разговор вмешалась бабушка Оксана. Таким образом мне разрешили остаться у них. Бабушка Оксана дала мне поесть супа. Я немного поел и уснул. Пришел в себя я через месяц. Мне рассказали, что я заболел тифом, и что даже ко мне приходил доктор. Все это время за мной ухаживали эти пожилые люди, как за родным. Как оказалось они такие же люди подвергшиеся репрессиям. В очень тяжелые времена эти люди спасли меня и мою сестру от голодной смерти.

После массовых преследований крестьян в 1929-1931 годах в Украине случился страшный голод. Коммунистическая власть забирала все что могла найти в домах, даже у мало обеспеченных крестьян. Ходили по домам и искали спрятанное зерно. Забирали даже фасоль, которая сохла на чердаках для посадки. Зимой начинается голод, а весной 1932 года начинаются страшные события. Люди начинают массово погибать. Начинаются массовые бегства крестьян в город. Но и в городе нет продовольствия. В это время у крестьян отбирают всю живность. К началу 1933 года начинается масштабный голод. Голодной смертью умирают миллионы украинцев. Начинают проявляться все ужасы голода: каннибализм и поедание трупов. Нет слов, чтобы передать ужас голода, который создали московские деспоты. Горы трупов чернели на дорогах. Люди умирали на станциях, на вокзалах, на полях колхозной пшеницы. Куда бы ты не пошел, повсюду виднелись мертвые. Люди, проходя мимо мертвых, крестились и говорили: «Пусть тебе будет царство небесное». Мертвых людей хоронили в оврагах, даже не засыпая землей. Над такими оврагами кружили тысячи ворон. Дело в том, что очень холодной зимой не кому было копать могилы и хоронить мертвых.

Ужас голодной смерти черной тенью носился над всей Украиной. Стон и плач раздавался над нашей землей. Некоторые села вымерли полностью. Все эти люди умерли мучительной смертью от рук жестокого московского палача. Тот, кто это видел, не даст мне соврать.

Впоследствии я стал четвертым в семье незнакомых мне людей по фамилии Березовские. Данило Березовский выглядел на много старше своих 56 лет, потому что носил бороду. Но по сути в те времена нечем было даже бриться. С ними вместе я прожил недолго. Я нашел себе работу на железной дороге в грузовой службе станции Красный Лиман. Меня приняли сразу, так как я имел хорошую справку из города Сочи. Меня ни в чем не подозревали, так как мне было 24 года. Меня спросили о том, кто у меня есть на иждивении. Я сказал, что сестра Нюра (в этот момент она стояла со мной рядом). Человек, которых принимал меня на работу, внимательно посмотрел на нас и кивнул головой – я подписал анкету. Нам с сестрой выдали карточки на хлеб и разные продукты. Получилось так, что в этот раз я помог сестре. Дальше работа, с которой я был хорошо знаком, частная квартира, дружеские взаимоотношения со старым другом, которого звали Петр Мась. Таким образом, бог не без милости, а казак не без удачи. Мы избежали голодной смерти, немного восстановили силы, а позже навестили своих родных, потому что наши родители, вообще не знали живы ли мы. 1933 год – год голода в Украине. Этот год мы с сестрой пережили в Красном Лимане. В 1934 году я перешел на работу в службу железнодорожных составов в город Славянск. Я был первым заместителем начальника станции. Я устроил на работу свою сестру Нюру. Она работала на станции Гусаровка продавцом в железнодорожном магазине. В это время еще действовала карточная система. Тут я познакомился с Марией Карпенко, которая в то время была руководителем магазина, подчиняющегося станции Барвенково. Магазин обслуживал исключительно колхозы. Мария стала моей женой. В 1936 году я перешел на работу диспетчером в грузовую службу станции Славянск. Эта работа хорошо оплачивалась, а главное была спокойнее и менее ответственной.

В 1937 году (это уже при народном комиссаре железных дорог Лазаре Кагановиче) началась так называемая чистка железнодорожного состава. Руководство службы кадров железной дороги получило специальные новые паспорта, которые выдавались только благонадежным работникам железной дороги. Если прошел проверку, тогда выдавали новый паспорт – книжечка с двумя политурками черного цвета, государственный паспорт отбирали. Так было на всех железных дорогах в стране. Так в 1937 году начался Сталинско-Ежовский погром. Он прошел по всех городах и селах. Не было такой семьи, чтобы кого-то в ней не расстреляли или не отправили на муки в Сибирь. Сколько было плача родных за своими родителями, сынами и дочерьми. 1937 год стал кровавым годом над украинским народом и над другими народами, проживающими на территории Украины. Я жил в эти годы и не могу не вспомнить о соседе моей покойной тещи в селе Никополь Харьковской области. Тут жил Григорий Назаренко, он работал машинистом паровоза на станции Славянск Донецкой области (она граничит с Харьковской областью). Однажды в город Славянск приехал народный комиссар железных дорог Лазарь Каганович. В это время станция была закрыта для обычных людей. Везде стояли работники милиции и работники НКВД. В то время начальником паровозного депо города Славянск был Петр Кривонос. Он был верный служитель власти, за это он неоднократно поощрялся наградами Советской властью. Партийная бюрократия во главе с Петром Кривоносом повела Лазаря Кагановича к паровозам, которые готовились к отправке. Они подошли к машинисту Григорию Назаренко. Лазарь Каганович у него спросил, прошел ли паровоз чистку перед рейсом? Григорий Назаренко ответил, что без читки паровоз не выпускают из депо. Коммунистические бюрократы решили, что он ответил Лазарю Кагановичу очень гордо. Вероятно, для того чтобы вселить во все остальных работников депо страх, паровоз был возвращен в депо, а Григорий тут же арестован. Сколько в этот день было разговоров в депо, о том что Григория арестовали без вины. Куда пропал этот человек после ареста, где его могила? Никто не знает. Люди в депо позже боялись говорить об этом случае, потому что по сути сам Каганович арестовал Григория Назаренко. Он имел стаж машиниста 15 лет. Но причиной его смерти было так же то, что его отец был репрессирован. Мы жили рядом с его домом. После его ареста из дома доносился непрерывный плач: у его жены осталось семеро детей и ее престарелая мать. Жена Григория почти ослепла от пролитых слез. Она каждый день ходила на ближайшее кладбище и оплакивала там своего мужа. Возьмется за любой крест и плачет. Активисты нашего села каждый день прогоняли ее с кладбища. Каждый день она не давала никому покоя. Так и умерла на чужой могиле на кладбище села Никополь станции Гусаровка Барвенковского района.

Шел 1937 год. Однажды после окончания рабочего дня меня вызвали в специальный отдел управления кадров на допрос. В то время начальником отдела кадров был Г. Федорчук, бывший работник ЧК (Чрезвычайная Комиссия) и ГПУ (Государственное Политическое Управление) его все боялись, в том числе и я. Я зашел в кабинет, поздоровался, но ответа не услышал, потому что Федорчук изучал какие-то бумаги, а потом у меня спросил о том, как я проник на работу в железнодорожную службу движения. Я сказал, что работаю на железной дороге с 1931 года, и постепенно меня перемещали на ту или иную работу, в зависимости от того где я был нужен. Перед ним на столе лежала моя характеристика. Он взял ее и начал читать: «Владимир Л. Кейс есть сын зажиточного крестьянина Леонтия Кесь с села Новогригорьевка Краматорского района». Федорчук сказал: «Твой отец имел 12 лошадей, 25 наемных работников?! Да или нет?! Отвечай». Я сказал, что действительно родился в этом районе, а после 1917 года жил с родителями в другом хуторе. Там мой отец и был репресстрован. В те времена, когда он жил вместе с братьями, возможно у них и было 12 коней, а во время жатвы они помогали друг другу (это не наемный труд, а временная совместная уборка урожая), но меня тогда еще не было на свете. Я покинул родителей в 1927 году и работал на Дружковском заводе. Тогда Федорчук подумал и сказал, чтобы я завтра же поехал в свой сельский совет и уладил свое дело. Только при выполнении этого условия он пообещал допустить меня к работе. Я пообещал, что привезу хорошую характеристику, и поехал искать правду в свое село. На этом наш разговор завершился.

Я поехал искать правду – это было хоть какое-то маленькое облегчение для меня со стороны власти. Когда я ехал в поезде в город Дружковка, то чувства страха не испытывал. А когда приехал и встал с поезда на вокзале, сразу вспомнил прошлое и внутри меня пробежал холод. Я не мог себе представить, каким образом объясняться с этими деспотами, как защитить себя от всего этого кошмара. Ведь у меня семья: жена и дочь, а жизни спокойной нет. В действительности моя жена не знала подробностей моей биографии. Она не знала о моем социальном статусе. Ярлык сына зажиточного крестьянина не был популярен в те годы советской власти. С этим ярлыком не возможно было получить хорошую работу, потому что такие люди считались не благонадежными. И вот я подхожу к своему хутору. Возле речки виднеется дом моего отца. Подхожу к речки. На берегу сидит сосед Безродный Василий Дмитриевич и ловит рыбу. Мы поздоровались, и он пригласил меня к себе в дом. Сосед и его жена Варя меня хорошо приняли и оставили переночевать. Я им рассказал о своих болезненных обстоятельствах и о том, что приехал чтобы встретиться с председателем сельского совета. Василий Безродный сказал, что председатель сельского совета хороший человек и что он может пригласить его к себе домой, но для этого я должен купить в магазине 1 литр водки, а еду приготовит Варя. Мои опасения немного отступили. Я дал деньги Василию для того, чтобы он купил в магазине водку. Когда он вернулся с водкой, с ним пришли трое активистов: председатель сельского совета, председатель колхоза Макар Шевчук, которого я знал и Егор Колосовский (он был грамотным человеком и знал все обо мне и моей семье). Как обычно вошли все в дом. Поздоровались со мной как с бывшим односельчанином, несмотря на то, что я был в форме железнодорожника. Начали разговаривать на разные темы. Все были в хорошем настроении. Хозяйка дома приготовила еду и поставила ее на стол. Перед тем как выпить водку я сказал, что от сельского совета на меня в службу кадров железной дороги поступила плохая характеристика и что это обстоятельство угрожает моей работе, а возможно и свободе. Я попросил собеседников, чтобы они учли мою молодость и вычеркнули меня из списков родственников зажиточных крестьян. Также я сказал, что товарищ Сталин говорил: «Сын за отца не отвечает». Они переглянулись. Председатель сельского совета М. Зуев ответил, что я для них человек новый и что он никакой негативной характеристики на меня не писал. Остальные молчали. В это время хозяйка дома пригласила всех к столу. Конечно же за стаканом водки можно многое узнать. А обычаи таковы, что наливают по полному стакану. И тогда голова человека превращается из разумной в глупую. Тем не менее, даже в пьяном виде мои собеседники сказали, что в управление кадров никаких характеристик на меня не писали. Я так и не понял, кто это мог сделать. В итоге они пообещали дать мне соответствующую справку и пригласили на следующий день к 9 утра в Сельский совет. Я был этому очень рад.

Наступила ночь. Гости разошлись по домам. Хозяйка дома уже спала, а Василий Безродный долго разговаривал на пороге своего дома с Егором Г. Колосовским. Когда он вошел в дом, то сказал, что завтра в сельском совете я получу хорошую справку. Потом он посоветовал мне посетить Егора Колосовского, так как тот является хорошим и умным человеком и даст мне полезные советы.ответил, что я для них человек новый и что он никакой негативной характеристики

Утром следующего дня я пришел в сельский совет и мне выдали две справки. Первая справка была о том, что я не был связан с сельским хозяйством своего отца, а работал в те времена на заводе в г.Дружковка. Вторая справка была о том, что мой отец действительно был репрессирован, но при этом относился к односельчанам хорошо. Получив эти документы, я думал, что полностью добился поставленной цели. Возвращаясь из Сельского совета, я встретил того самого Егора Колосовского. Он был агрономом для нескольких сел и хуторов. Он не был членом коммунистической партии. Егор пригласил меня к себе в дом. Он жил напротив нашего дома. Много расспрашивал меня о моих родителях и как они теперь живут. Вчерашним вечером он мало говорил и многое из жизни нашей семьи утаил от своих товарищей. Егор сказал, что желает мне добра и, поэтому, решил поговорить со мной наедине. Разговор наш был конфиденциальным. Наш разговор никто не слышал. Егор предупредил меня, что выданные мне справки, скорее всего, не помогут и что с ними нужно быть очень осторожным. Потому что такое время, объяснил он: кто больше найдет врагов советской власти и народа, у того почет и авторитет. А мы с отцом хорошо подходили под определение неблагонадежных людей. Оказывается, со слов Егора Колосовского, месяц назад в сельский совет села, в котором я родился, приезжал из города Славянск уполномоченный НКВД (народный комиссариат внутренних дел) по моему делу. Далее Егор рассказал следующее: «В тот день я находился в Сельском совете и проводил совещание с агрономами ближайших колхозов. В кабинет, где проходило совещание, вошел приезжий работник НКВД, а с ним председатель сельского совета Г. Кульбачка (красный партизан), его заместитель Адамович и еще несколько членов актива. Все они были членами коммунистической партии. Они расспрашивали о тебе и твоем отце. Я им рассказал все, что знал, в том числе как раскулачивали твоего отца. Уполномоченный работник НКВД предложил мне поехать с ним в хутор Торецкий (где Вас репрессировали) по твоему делу, но Г. Кульбачка его отговорил. Он сказал, что будет лучше если характеристика будет выдана здесь, так как здесь Вашу семью знают лучше, чем там где отец был раскулачен. Г. Кульбачка сказал, что это дело сфабриковано по линии партии, которая ищет врагов народа. При этом он прокомментировал: вот так Ежов держит гадюку за голову и уничтожает своих врагов. Таким образом характеристика на тебя написана Райским сельским советом Г. Кульбачка.»

Егор Колосовский посоветовал мне заехать в этот сельсовет, но справок, которые я получил не показывать. Иначе и меня и Егора ждет суровое наказание. Он также сказал, что Г. Кульбачка в настоящее время является лидером коммунистов в селе. Его все боятся, потому что он сотрудничает с НКВД. Возле его сельского совета даже построена небольшая тюрьма.

Тут я понял, что мои справки действительно мне не помогут, и меня снова охватил страх. Опечаленный я попрощался с Егором Колосовским. Денег не было (все деньги я потратил на водку и еду прошлым вечером), не за что было пообедать. Таким образов около 12 часов дня я отправился в руки бандита Кульбачка.

Напомню, это был 1937 год. Лето. Около 1 часа после полудня. В поле колхозники убирали пшеницу. Захожу в Сельский совет. За столом сидит красивая девушка. Я поздоровался и объяснил ей, что пришел по поводу своей характеристики. Секретарь сказала, что она помнит как печатала ее под диктовку Г. Кульбачка (который был почти не грамотным). Я попросил девушку, чтобы она показала мне копию характеристики. Она достала из стола копию и дала мне. Секретарь предупредила меня чтобы я не показывал копию Г. Кульбачка, и чтобы я говорил с ним осторожно. Иначе он может арестовать меня и посадить в тюрьму. Я пообещал, что буду осторожен. А сам думаю: насобирал разных бумажек, а толку от них никакого. Вышел на крыльцо. Стою растерянный. Жду какого-то счастья. А где оно? Откуда придет? От коммунистической банды? Не дождусь…

Через некоторое время к Сельскому совету подъехала повозка. В ней два палача. Прошли мимо и не поздоровались. Захожу обратно в помещение сельского совета. Секретарь узнала - могу ли я войти. Слышу из кабинета голос: «Заходите».

Я зашел, поздоровался. В ответ: «Садись. Что тебе от нас нужно?». Смотрю, а они уже пьяные. Я сказал, что мне известно о том, что они дали на меня характеристику в службу кадров железной дороги города Славянск. И что моего отца репрессировали в хуторе Торецкий Гришинского района, а характеристика на меня поступила из села Новогригорьевка Краснолиманского района.

«Все верно. Советская власть везде», - был ответ.

Я сказал, что все, что написано обо мне в характеристике неправда.

Во-первых, когда семья моих родителей жила и работала вместе, они были богатыми, но меня тогда еще не было на свете.

Во вторых, я с 1927 года работал на Торецком заводе в городе Дружковка.

Таким образом я никогда не был связан с сельским хозяйством, и прошу уладить мое дело.

Тут Кульбачка вскочил с места и начал нецензурно браниться и кричать, что я враг народа и при этом еще пришел жаловаться на Советскую власть. При этом демонстративно вытащил из-за пояса револьвер и положил в ящик стола. Он хотел, чтобы я это увидел.

Я с ними говорил вежливо, но в мыслях крутились слова Егора Колосовского и секретаря об осторожности. Я уже был рад уйти от них ни с чем, потому что понял, что попал в лапы льва. Но меня не отпускали. Начали звонить по телефону в НКВД города Славянск. Секретарь сделалась белой, как стена. Она боялась, чтобы меня не обыскали и не нашли копию характеристики, которую она мне отдала. Потом ему позвонили из НКВД и что-то сказали. После этого разговора Г. Кульбачка пришел в ярость и крикнул в мою сторону, чтобы я убирался. На радостях, что меня не арестовали я выскочил из здания и пошел на железнодорожную станцию Дружковка. Сел на поезд, который привез меня в село Никополь Барвенковского района, где жила моя семья.

Моя жена меня не знала хорошо: кто я и откуда. Я пришел домой. Жена меня начала расспрашивать о том, где я был 3 дня, где и с кем ночевал? Почему не дома? Ты знал, зачем женился? И тому подобное… Моя Мария начала плакать. Мы поссорились. Я хотел прочитать свою характеристику, но побоялся, что Мария еще больше расстроится. Но все как-то успокоилось благодаря матери Марии, которую звали Мотрена, светлая ей память. Среди нас она была самой рассудительной. На следующий день все успокоилось, а Мария сказала, что уже знает, где я был. У Марии был брат Василий. Он работал инженером на заводе имени Радченко в городе Краматорск. Когда я спал, Мария и Василий обыскали мои карманы и прочитали все мои документы. После этого они успокоились, потому что у их отца три брата тоже были репрессированы, кроме него, так как он работал на железной дороге в городе Славянск (умер отец Марии в 1930г.).

После всего этого я еду прямо в управление железной дорогой города Славянск. Захожу в кабинет. Докладываю о своем деле начальнику конторы Полякову. А он мне говорит: «Вы, В. Кейс, уволены с должности диспетчера. Пойдите в контору и получите расчет. Потом зайдите в специальный отдел к товарищу А. Сытник за документами.» Захожу в отдел кадров. Тут же и специальный отдел. Руководит здесь А. Сытник. Я спросил его, где же Федорчук. Он ответил, что два для назад Федорчук арестован как враг народа.

Александр Сытник выдал мне мои документы. Читаю: «В. Кейс уволен за прогул». Я возразил, что запись сделана не верно и что я ездил улаживать свои дела по приказу начальника отдела кадров. На это А. Сытник ответил, что бывшего начальника отдела кадров уже нет, а я не имел права уезжать на три для без разрешения начальника канцелярии Полякова. (Этот Сытник будет часто упоминаться в моих воспоминаниях. Он тоже попал в иммиграцию, был в лагере Корнберг, а в 1950 году оказался в Австралии. Я также встречался с ним в лагере Greta NSW. Позже он уехал в Брисбен. По слухам там он и умер. Он жил по такому принципу: служить кому угодно, лишь бы жить.).

После моего увольнения с железной дороги в тот же день я поступил на работу в торговый отдел города Славянск. Меня сразу приняли, потому что я знал особенности железнодорожной грузовой службы. Работа оказалась веселой. Я постоянно был в разъездах. В то время мы с семьей жили у Мотрены Карпенко - матери моей жены Марии.

Однажды, осенью 1937 года в дом Мотрены Карпенко неожиданно зашли трое сотрудников НКВД, а вместе с ними А. Сытник (тот самый, который уволил меня с железной дороги). Все они были немного пьяны. Они спросили, тут ли живет В. Кейс и получили утвердительный ответ. В это время я находился в комнате. На руках у меня была дочь, которой я чистил жареные семена подсолнечника. Один из сотрудников НКВД крикнул в мою сторону: «Вчера вечером на станции Бантишево из под стражи сбежал один бандит. По слухам он прячется в Вашем доме!» Я сказал, что они могут обыскать весь дом и, что я об этом ничего не знаю. Мотрена Карпенко, моя теща, тоже сказала, что посторонних в доме нет. Тогда А. Сытник (в иммиграции у него было прозвище «Мармыш») сказал, чтобы мы дали им муки и подсолнечного масла. Тогда, мол, мы оставим Вас в покое. Иначе, сказал А. Сытник, им придется проверять слухи о том, что В.Кейс общался с неблагонадежными людьми. На это я ответил, что ничего не знаю. Тогда главный из сотрудников НКВД Сулимов (рябой на лице) крикнул на меня: «Ты кто по социальному происхождению?!». Теперь я понял, что А. Сытник специально пришел с сотрудниками НКВД, чтобы ограбить нас и устроить террор. Ведь у него все еще была та характеристика на меня. Моя теща сильно испугалась и сказала, что даст им продукты. Они пошли в кладовую и набрали всего, чего хотели. А потом приказали мне идти с ними. Когда мы подошли к реке, на берегу их уже ждали колхозники, которые приготовили сотрудникам НКВД рыбу. Мои конвоиры начали жарить рыбу и пить водку. Я стоял рядом, как арестованный. Они меня предупредили, чтобы я об этом никому не говорил, и отпустили меня. Я пришел домой, а там теща плачет, что последнюю муку и масло забрали. И говорит: «Вот приобрели себе зятя – спасай его и голодай!» Моя теща была хорошим человеком. Ее муж умер в 1930 году, и ее дети остались сиротами. Поэтому она не подпадала ни под какую категорию по социальному статусу. Работала в колхозе. А ее дочь и моя жена Мария работала заведующей в магазине. Жили мы не плохо. И сотрудники НКВД знали, где и кого можно ограбить.

1939 год – Финская война. В то время я был призван на 3 месяца в армию. Проходил службу в городе Святогорск (20 км от нашего села). Наш батальон называли трудовым, потому что мы не занимались военной подготовкой, а в основном делали то, что нам приказывали – загружали и разгружали вагоны. Это была тяжелая работа. Мы грузили военную технику на фронт. Когда война окончилась, нас демобилизовали. Я вернулся на прежнюю работу. За то время, что я был в армии, мне даже заплатили деньги и дали отпуск.

Прошло какое-то время. Однажды я встретился со своими старыми коллегами по железной дороге. Я уже никого не боялся. Да и не было повода для страха. С друзьями поговорили о жизни и отправились в ближайшую закусочную (бар). Выпили водки, закусили соленой рыбой и редиской (хорошая закуска). Есть такая поговорка: «Что у трезвого на уме, у пьяного на языке». О финской войне я ничего не рассказывал, потому что на фронте не был. Я говорил о том, что наболело в моей душе. В том числе и о грабеже моей тещи сотрудниками НКВД города Славянск, о том, что они забрали последние продукты. Я говорил правду. Все присутствовавшие от удивления даже рты открыли – это же был открытый грабеж. Водка закончилась. Все в хорошем настроении разошлись по домам. Я пошел на железнодорожную станцию, чтобы купить билет до села Гусаровка (это железнодорожная станция рядом с селом Никополь). Жду поезд. Читаю газету «Известия». Подходят ко мне два человека в гражданской одежде и садятся рядом. Я думал, что это попутчики. А они берут меня за руки и сообщают, что я арестован. Я спросил: «В чем дело?». Вдруг вижу: за углом стоит сотрудник НКВД Сулимов, который грабил мою тещу. На его лице была звериная гримаса. Он махнул им рукой и меня повели в отделение НКВД города Славянск. Тогда я понял, что действительно арестован. Завели меня в помещение. Там уже находилось человек шесть сотрудников НКВД. Меня обыскали. Забрали деньги, карманные часы, документы и отвели в тюремную камеру. Утром следующего дня меня отвели на допрос. Заводят меня к кабинет (у конвоира в руках револьвер). В кабинете уже находятся представители власти: капитан в военной форме, а также несколько сотрудников НКВД в гражданской одежде. В стороне стоит стол. За ним сидят два человека в форме работников железной дороги. Они меня знают. Тут я понял, что это так называемый «троичный суд». Я испугался, потому что не знал, за что меня собираются судить. В кабинет зашел военный в звании майора. Сел за стол. Некоторые остались стоять под стенами. Это оказался не суд, а слушание дела (допрос) «специальной тройкой». Мало кто оставался в живых в результате такого суда. Мне предъявили обвинение в том, что вчера я вел агитацию против советской власти в городе Славянск и против сотрудников НКВД. Я возразил против такого обвинения и сказал, что меня никто не грабил, потому что у меня ничего нет, и живу я на квартире у тещи. О том, что произошло в 1937 году с участием сотрудников НКВД в доме моей тещи, я действительно говорил, но против советской власти не агитировал. Я опять подробно описал тот случай ничего не скрывая. Два присутствующих железнодорожника (мои «товарищи», с которыми я пил водку) подтвердили, что именно этот случай я им рассказывал. Но при этом добавили, что я в их присутствии угрожал сотруднику НКВД Сулимову. Я ответил, что они говорят неправду. На вопросы следователя я ответил, что работаю в торговом отделе в городе Скавянск. Что вернулся на эту работу после того, как был в армии и трудился там для финляндского фронта. Что все мои документы о моем пребывании в армии находятся в военном комиссариате. Эти обстоятельства сильно повлияли на ход процесса, и мое дело отправили на новое расследование. Если бы я не вспомнил о Финской войне, то меня бы могли приговорить к расстрелу прямо на первом допросе. Пока шло следствие, я сидел в тюрьме в одиночной камере. Мария, моя жена, жила не далеко, но посещать меня боялась. Сижу один. Думаю. Что же будет? Все это мне подстроили мои «друзья». Как мне стало известно, они и раньше работали осведомителями НКВД. Прошло две недели. Меня вызвали на суд. Что это бал за суд мне не понятно до сих пор. В помещении за столом сидело три человека в гражданской одежде., а по бокам стояло два человека в военной форме. В зале суда присутствовало 5 или 6 человек. Это были незнакомые мне женщины пожилого возраста. Тут же находилась и моя жена Мария с детьми: покойной Галиной и еще грудной Валентиной. Мне задали только один вопрос, признаю ли я себя виновным. Я сказал, что не признаю. Мне зачитали приговор суда: «За клевету на сотрудников НКВД города Славянск В.Л.Кейс лишить свободы на 2 года. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит». Мне даже не дали открыть рот. Не дали попрощаться с семьей. Одна женщина в зале суда крикнула, чтобы мне дали попрощаться с семьей. Но это не помогло. Конвой вывел меня из зала суда. Затем у меня взяли отпечатки пальцев и выполнили ряд формальностей, обычных по отношению к заключенным. Затем меня отвели в тюремную камеру. Через несколько дней, под конвоем, нас (арестантов) погнали по этапу. Нас постригли наголо и в сопровождении вооруженных охранников с собаками посадили в поезд на станции Славянск. Этот поезд собирал на своем маршруте арестантов. Нас привезли в город Артемовск (тогда он назывался Бахмут, около 150 км от села Никополь). На станции нас выгрузили. Всего оказалось более 1000 человек. Нас построили в ряды и предупредили: «Кто сделает шаг в сторону, охрана будет стрелять без предупреждения». Пригнали нас в большую двухэтажную тюрьму. Сделали перекличку и распределили по тюремным камерам. Людей было очень много. Спали на цементном полу, который всегда сырой и холодный. У дверей камеры располагались два ведра, которые использовали как туалет. От них ужасно воняло. Постоянно слышны стоны и плач, особенно от пожилых людей. Ночью невозможно уснуть. Постоянно кого-то конвой вызывает на допрос. С допроса люди возвращаются избитые и стонут всю ночь. В камере я был осторожен, потому что и в тюрьме было много осведомителей НКВД. Тюрьма – специфическое место. Если на воле можно как-то оправдаться, то тут ты можешь просто исчезнуть. И никто не узнает куда ты пропал. В тюрьме меня один раз навестила Мария с дочкой, которой тогда было 5 лет. Она привезла мне еды и мы пообщались через колючую проволоку в течении 15 минут в присутствии охранников.

Однажды (это было в 1941 году) всех заключенных выгнали из камер в тюремный двор. Сделали перекличку. Нас собирались куда-то отправить. Неожиданно в тюремном дворе я встретил своего родного дядю. Его звали Симон Порфирьевич Шкарупа. Он был родным братом моей матери. Наша встреча обрадовала нас. Все таки мы родственники и могли откровенно рассказать друг другу о своей судьбе. О своих приключениях я написал выше. А о том, что рассказал мне мой дядя читайте далее:

«Я (Симон Порфирьевич Шкарупа) жил с селе Славянки рядом с городом Доброполье. В 1929 году решено было репрессировать меня одним из первых в нашем селе. В то время мой тесть (отец моей жены) Иван Чумак был одним из активистов по репрессиям против богатых крестьян. Он был активным палачом и членом местного Сельского совета. Но даже эти обстоятельства не помогли ему уберечь меня (его зятя) от репрессий. Он сказал мне, что не может нарушать советского закона по ликвидации богатых крестьян. Я долго сопротивлялся и не хотел покидать свой дом, свое село, свою Родину. Тогда местная власть осудила меня и лишила свободы на 7 лет лагерей в Сибири. Моя жена и 4 детей остались в нашем доме, так как жена была происхождением из бедных крестьян и, к тому же, одна дочь у своих родителей. В 1937 году, во времена, когда народным комиссаром внутренних дел был палач Ежов, я вернулся из сибирской неволи. Мой тюремный срок окончился. Я вернулся в Украину. Я очень хотел увидеть свою семью. Я пошел в село, где когда-то жил. Вечером пришел к своему дому. Заглянул в окно. Меня кто-то увидел и закричал, что в окно заглядывает какой-то человек. Из дома выскочила моя старшая дочь. Она бросилась ко мне, обняла и горько заплакала. Я заплакал вместе с ней. Она не успела мне ничего сказать. В это время из дома выбежала вся компания и окружила меня. Все эти люди были пьяны и начали меня толкать. Они кричали, что я не должен заглядывать в чужие окна. Дети стояли около меня и пытались меня защитить. Отец жены Иван Чумак пытался усмирить пьяных гостей и оградить меня от избиения. Это были члены сельского актива. Все успокоились. Мы зашли в дом. Тут я узнал, что моя жена живет вместе с председателем сельского совета. Этот председатель сказал, что моя бывшая жена теперь принадлежит ему. А я должен убираться и никому не говорить где был. Мне ничего не оставалось делать. Я попрощался с детьми. Они горько плакали, потому что считали, что меня давно нет в живых. Ведь долгих семь лет у меня небыло возможности написать им письмо. В это время из дома вышли моя жена и ее мать. Они плакали. А тесть (Иван Чумак) сказал, чтобы я уходил, потому что здесь для меня опасно. Я попрощался и весь в слезах ушел. Только вышел за пределы села, как меня догоняют активисты Сельского совета. Они приказали мне сесть в повозку и повезли меня в Сельский совет. Составили акт о том, что я заглядывал в чужие окна, угрожал отомстить председателю и испортил ему семейную жизнь. При этом меня жестоко избили. Завязали мне глаза. И кто-то ударил меня железным предметом по ноге. Этой же ночью меня отвезли в село Гришено в тюрьму НКВД. У меня сильно болела нога. Меня снова судили и лишили свободы на 5 лет. А потом меня отправили в тюрьму города Артемовск. Через несколько дней в тюремном госпитале мне отрезали правую ногу ниже колена. Поэтому из тюрьмы меня никуда не отправляют. Нахожусь все время на территории тюрьмы. В этой тюрьме я уже 2,5 года. Заметаю тюремный двор и убираю в госпитале».

Так мы встретились с моим дядей в тюрьме. На тюремном дворе нас построили, сделали перекличку, погрузили в железнодорожные вагоны и повезли в специальный лагерь НКВД в город Старобельск. Тут нас выгрузили и поселили в деревянных бараках: двухэтажные железные кровати, разорванные матрацы из соломы (все же это не цементный пол).

А теперь немного о Старобельске.

Специальный лагерь НКВД располагался в бывшем женском монастыре. Вокруг лагеря на вышках стоят патрули с автоматами. Высокий цементный забор темно зеленого цвета. Рядом с лагерем располагается воинская часть. В лагерь проведена железная дорога и установлены приспособления для погрузки и разгрузки вагонов. В середине лагеря расположен огромный собор, но уже без креста. В середине собора, на стенах виднеются остатки икон. Вокруг собора построены бараки и госпиталь, в который без разрешения не войдешь. Рядом, отдельно расположен лагерь для женщин, огороженный колючей проволокой и детский лагерь со школой. Все огорожено колючей проволокой. Около главных ворот – штаб специального лагеря. Вдоль стен лагеря бегают на привязи собаки. В соборе было много комнат. А сверху были достроены новые помещения. Там находились в заключении иностранцы. По слухам это были польские офицеры. Их насчитывалось около 1500 человек. Говорили, что это офицеры из села Катынь.

Много людей было с Западной Украины, в том числе монахи, духовенство. Я видел, как их привезли в вагонах, а потом они сдавали свои вещи (серьги, перстни, одежду монахов и тому подобное). В лагере было много семей с Западной Украины. В 1939-1940 годах их вместе с детьми вывозили в этот лагерь и здесь разлучали.

Госпиталь обслуживают в основном иностранцы: поляки, эстонцы, лытыши, литовцы, немцы. Всех их в 1939-1940 годах привезли сюда. В этом лагере содержались около 28000 человек.

По ночам в окна бараков стучались птицы. Это были совы. Их здесь было очень много.

Иногда людей из лагеря вывозили в неизвестном направлении.

Однажды (это было летом 1941 года) вывели во двор тюрьмы около 2 тысяч заключенных. Они были со своими скудными вещами. Я в это время работал во дворе. Так как я заболел, то меня в этот раз не тронули. Все эти люди ожидали погрузки в вагоны. Все это происходило в то время, когда в детской школе, которая находилась за колючей проволокой, была перемена. Вдруг дети начали узнавать в толпе своих родителей, а родители детей. Взрослые и дети кинулись к колючей проволоке, которая их разделяла. Они тянули друг к другу руки, расцарапывая их до крови. Случился невероятный крик и плач. В это время подъехал железнодорожный состав с военными, которые все это ликвидировали. Толька горькая разлука родителей и детей осталась не ликвидированной. Члены таких семей рассказывали, что в 1939-1940 годах советская власть обещала им новую жизнь в Украине. А в действительности их привезли в сталинскую тюрьму и разделили: отцов отдельно, матерей отдельно, детей отдельно. За что этим людям достались такие муки? Вот это «освободители»!!!

Однажды мы узнали, что началась война с Германией. Это было 25 июня 1041 года. Слухи о войне ходили и раньше. Об этом говорили вновь прибывшие иностранцы. Эта кровавая новость сразу стала известна всем заключенным. Интересно было слушать речь Сталина, которая начиналась словами: «Дорогие братья и сестры…». Многие в лагере задумались над тем, что немцы еще далеко, а мы уже в плену. В любой момент охранник может тебя застрелить. И никто не узнает куда ты делся. Жизнь в лагерях НКВД страшная. За что терпишь эти муки? И я такой не один… А нас тысячи. Только тут, в лагере, я понял, что раньше жил одним днем и не задумывался о будущем.

В конце июня 1941 года во всех бараках повесили синие лампы (для маскировки от самолетов). Ничего не было видно. Только совы знали где живут заключенные. Теперь возле каждого барака стояло по два военных, а в мирное время они находились за ограждениями. Ночью на улицу выходить запретили под страхо расстрела. Нас стали вывозить на работы далеко в лес. Там мы копали канавы глубиной 1,5 м. Нам говорили. Что это окопы. Но на следующий день эти канавы оказывались зарытыми. Никто не знает кого тут хоронили. В этот страшный 1941 год советские войска отступали, а тюрьмы были переполнены заключенными. В первую очередь НКВД начал расстреливать политически неблагонадежных заключенных и иностранцев. По ночам этих людей забирал грузовой автомобиль и увозил на вечный покой. Жизнь казалась безнадежной. Те, кто желал, чтобы был уничтожен кровавый сталинский режим, заставляли задуматься: немцы еще далеко, а нас уже расстреливают свои.

Железнодорожные составы приходили в лагерь один за одним. Администрация не знала где размещать заключенных. А в Сибирь дорога уже была закрыта.

Рядом с нашим лагерем располагалась двухэтажная тюрьма. Туда специально вывозили заключенных на допрос. Почти никто не возвращался оттуда живым. Заключенные называли ее «Вспомогательная могила для арестованных». Вскоре в лагере появились слухи, что будут набирать добровольцев на фронт. По слухам был принят указ верховного совета о том, что заключенные должны искупить свою вину. А за это им отменят наказание в виде лишения свободы. Эту информацию мне подтвердил мой дядя С. Шкарупа. А сам он об этом услышал от еврея, которого звали Петр Робинзон. Я обрадовался и решил, что это не плохо. Разве в лагере лучше? Правда, я еще не видел как взрываются бомбы, и как твой товарищ по оружию в муках просит у тебя смерти. Но позже я все это увидел, и ощутил весь этот ужас на фронте.

Во второй мировой войне советская система на фронте продемонстрировала всему миру, как советский солдат просит у женщин в селах кусок хлеба. «Тетя! Дайте покушать. Два дня ничего не кушал. А нам дан приказ, что мы (армия) находимся на Вашем иждивении». А ответ был такой: «Солдат мой дорогой! Сынок! Мы сами голодные. Когда отступали наши войска, то все уничтожили. А когда пришли немцы, то отобрали последнее.»

Однажды (в августе 1941 года), конвой пригнал на с работы, выстроил в шеренги. Заместитель начальника лагеря по политическим вопросам прочитал нам Указ верховного совета СССР о том, что нас освобождают из тюрьмы, и мы должны пойти добровольно на фронт и искупить свою вину. Нам выдали временные документы согласно списку. Нам объявили, что теперь мы защитники Родины. Тут я подумал, что когда немцы узнают о таких добровольцах, то сразу же сдадутся к нам в плен. Такие страшные защитники Родины появятся на фронте.

На следующий день нас погрузили в военные автомобили и повезли в город Лисичанск. Наш конвой передал нас в военный комиссариат и уехал. Когда мы прибыли в военный комиссариат, там уже шла мобилизация полным ходом. Отцы, жены и дети провожали своих близких на фронт. Многие плакали. А о нас никто не плакал, и никто не провожал. Как будто мы бессмертные воины. Этот день оказался грустным. Позже к рам вышел какой-то военный в звании капитана. Он сказал нам, чтобы мы разъехались по домам и явились в военный комиссариат по месту жительства. Выданные нам документы позволяли ехать поездом без оплаты.

С радостью я покинул это печальное место. Я приехал в город Славянск, который ассоциировался у меня с горем и бедой. До сих пор я не могу забыть этот город. От города Славянск не далеко до села Никополь. Ожидаю поезд, который возит рабочих. Я увидел много старых знакомых. Они тоже узнавали меня. Но в этот раз меня никто не арестовывал. Было не до меня. Многие ожидали вызова на фронт. А в это время по железной дороге мимо нас проходили поезда с ранеными. Многие люди в панике, потому что не знают, какая другая сатана оккупирует.

Приехал домой. Меня радостно встретила Мария. Она сообщила, что ее брата Василия забрали на фронт, а также многих других мужчин из нашего села. Их провожали на войну и плакали, а также пели песню: «Последний денек гуляю с Вами я, друзья. А завтра обо мне заплачет вся моя семья.»

На следующий день я явился в свой военный комиссариат. Предъявил свои документы, и меня взяли на учет. Через два дня мне сказали явиться в 10 часов утра в военный комиссариат с запасом пищи на один день. Домой я уже не вернулся. Нас отправили на грузовых автомобилях в город Изюм. Здесь располагались военные лагеря. Нас разделили на группы, выдали оружие и отправили на фронт. Нас привезли на крупную узловую железнодорожную станцию Лозовая. По слухам сюда прилетали немецкие самолеты, но не бомбили. Нас погрузили в вагоны, и наш поезд отправился в город Павлоград. Это рядом с городом Днепропетровск. Здесь проходила линия фронта. Приехали на станцию Юрьевка. В небе кружат немецкие самолеты. Некоторые подразделения выгрузились здесь и заняли оборону. А на выгрузили на окраине города Павлоград, где шли тяжелые бои по линии реки Днепр. Тут я увидел своих товарищей по оружию и без рук, и без ног, окровавленных. Некому было везти их в тыл, и некому было оказывать им помощь. Каждый спасал сам себя. Целую ночь отступали. От страха даже кушать не хотелось. Пришли на станцию Новая Русь. Немецкие самолеты разбомбили санитарный поезд. Мы перегрузили раненных в другой поезд и вывезли их в тыл. Наши войска массово отступали. В нашем подразделении было около 100 человек. Мы обслуживали железнодорожные станции и помогали вывозить раненых в тыл. О нас забыли. Оставили на произвол судьбы. Ни пищи, ни воды, ни командиров. Командир роты куда-то исчез. Наверное, убежал от страха. Мы тоже разбились на группы и последовали за нашими командирами. Но было не понятно куда бежать. Со мной вместе был Тимофей Слюсар. Идем селами. Люди нас пускают переночевать и кормят нас. Понемногу сдают нервы. Хочется спасти себя, избежать войны. Не хочется погибнуть в молодые годы. Да и за что отдавать свою жизнь? Останавливались в селе Александровка. Здесь до войны проживало много немцев. Отсюда мы пошли в село Некременное (раньше оно называлось Бычок). В этом селе жил двоюродный брат моей жены Ефим Косенко. Он был председателем колхоза. К его дому подошли в полдень. Во дворе находились дядя Саша и тетя Маня. Мы поздоровались. Они расспросили нас откуда мы идем и как я оказался на фронте. Пригласили нас в дом. В доме был их сын Ефим. Увидев в наших руках оружие, он расспросил нас о нашем отступлении. В это время тетя Маня приготовила нам по большой миске борща, вкус которого я давно забыл. Позже во двор на коне заехал один колхозник. У него была свежая газета. В ней на первой странице была написана главная новость, что на фронт из Москвы выехал лично Климентий Ворошилов. Дальше говорилось о том, что советская армия оставила город Днепропетровск и заняла более выгодные позиции. Хозяин дома дядя Саша налил себе и нам по стакану водки и сказал: «Выпьем за хорошую новость!» (он, конечно, имел ввиду то обстоятельство, что немцы заняли город Днепропетровск). И сказал своему сыну Ефиму, чтобы он вместе с активистами колхоза собирался и удирал из села. Я возразил дяде Саше, что в их колхозе людей сильно не обижали и гонений на его сына со стороны односельчан при новой власти не должно быть. На это Саша ответил, что я ничего не знаю о том, как в 1937 году активисты вместе с его сыном обыскивали все дома и искали врагов народа. Тут следует пояснить, почему отец (Саша) плохо относился к своему сыну (Ефим), а также к Советской власти. Дело в том, что Ефим не был родным сыном дяди Саши. Дядя Саша женился на тете Мане, когда у нее уже был Ефим. Дядя Саша вырастил Ефима как родного сына. Когда Ефим повзрослел, он вступил в коммунистическую партию и считал себя сиротой. Но в действительности этим он спас свою семью и своего не родного отца от репрессий, в то время, как все родные братья дяди Саши были репрессированы и высланы в Сибирь. Там они и погибли.

Мы остались на ночлег. Утром к Ефиму, который был председателем колхоза, приехали на повозке, запряженной волами, незнакомые люди. Вид у них был измученный: одежда порвана, обуви нет. Они объяснили, что перегоняют скот в тыл. Но многие коровы заболели ящуром. Суть их просьбы заключалась в том, чтобы колхоз Ефима Косенка принял стадо и выдал им справку о передаче скота. Ефим Косенко вместе с председателем сельского совета решили помочь измученным погонщикам животных. Приняли стадо и выдали справку, по которой потом эти люди смогли бы отчитаться. Погонщики животных пошли дальше, при этом оставив свою повозку. В действительности ни председатель колхоза, ни председатель сельского совета не знали, что делать с животными, так как немцы были уже близко. Дядя Саша посоветовал им отступать, а скот оставить – немцы придут и съедят больных животных. Мне же он посоветовал садиться на повозку, которые оставили погонщики, и отправляться к себе домой. Мой напарник попрощался с нами и ушел к себе домой. Я остался еще на одну ночь. Лег спать, а уснуть не могу. Советские войска отступают: гремят танки, машины, сотрудники НКВД сжигают поля пшеницы, взрывают мосты, фабрики, железнодорожные станции. В ночном небе виднеется зарево от пожаров.

Проснувшись утром, я увидел что председатель колхоз Ефим и председатель сельского совета собираются убегать. Собрали вещи, еду. Мать и отец плачут. Они попрощались со всеми. Председатель сельского совета мне сказал, чтобы я был осторожен. Потому, то любой сотрудник НКВД может меня просто застрелить в военное время. И они уехали. Мы с дядей Сашей в этот день долго обсуждали Советскую власть. После он сказал: «Весь актив нашего села убежал. Власти нет. А ты, Владимир, запрягай волов в повозку и езжай домой». Я так и поступил. Еду на повозке и вижу, как люди грабят колхоз. Разбирают все, что попадается в руки. Ехать мне было около 8 километров. По дороге я поймал одинокую корову. Привязал ее к повозке и поехал дальше. Приехал домой, причем с богатством (повозкой и коровой). Моя семья очень обрадовалась. Во двор к нам сошлись соседи и начались разные разговоры. Кто-то говорил, что немцы уже заняли Славянск, кто-то, что они уже в Александровке. Но стрельбы не было слышно. И в селе Никополь немцев еще не было. Людей охватила неизвестность: нет ни старой, ни новой власти. Старую власть люди знают, а новую никто не видел. Кто такие немцы? Как они выглядят? Что за люди?

Люди начали разбирать колхозное имущество. «Грабь награбленное!» В то время в наших степях было много крупного рогатого скота, пригнанного из-за Днепра (может быть больше 10 тысяч голов). Перед приходом немцев крестьяне весь скот разобрали по домам.

Как-то в полдень загудели мотоциклы, автомобили, танки. 20 октября немцы заняли Барвенковский район. Люди стояли на улице и смотрели на могучую силу, пришедшую на нашу землю. Что она нам принесет? Вот идет офицер и делает мелом на домах какие-то отметки. Затем приехали другие офицеры и через переводчика сказали, что они будут жить на квартирах у крестьян долго, потому что на реке Донец фронт остановился. Через несколько дней немецкий офицер в звании капитана созвал на улице собрание жителей села. Он сказал, что люди должны избрать себе сельское правление в составе 5 человек. В первую очередь нужно избрать старосту села, а затем еще 4 человека, которые будут собирать картофель для немецкой армии. Он добавил, что эти 4 человека будут являться полицией села, а староста – руководителем. Старостой избрали Ивана Гавриловича Сосновенко. Полицейскими единогласно были избраны: В. Карпенко, Григорий Чучен, Семен Плахитько и Яков Овчаренко. Таким образом 24 октября 1941 года появилась новая власть в селе Никополь.

Перед тем, как немцы ступили на наши земли, а советской власти уже не было, люди пытались себя прокормить всеми способами. В селе Барвенково было большое хранилище зерна – элеватор (его называли «Элеватор имени Ворошилова»). В нем хранилось огромное количество зерна. При отступлении советские войска подожгли этот элеватор. Он горел 3 дня. Люди приходили сюда и набирали наполовину сгоревшую пшеницу и несли к себе в дом. Приходили даже из далеких сел и городов, таких как Славянск. Когда пришли немцы, они не стали запрещать людям разбирать наполовину сгоревшую пшеницу. Вскоре жители села Никополь отремонтировали мельницу ( я тоже участвовал в ремонте) и стали молоть зерно.

Приход немцев в Украину был стремительным. Он обернулся для ее жителей голодом, так как немцы закрыли все предприятия в Славянске, Краматорске и окрестных селах. Ничего не производилось.

К нашей мельнице приходили голодные люди и просили, чтобы мы дали муки для их детей. Мы выдавали каждому по 10 кг муки черного цвета, потому что она была сделана из наполовину сгоревшего зерна. Новое правление села и так называемая полиция в то время в основном были бессильны в своих правах. Их обязанность была собирать картофель, яйца и другие продукты для немецкой армии.

В это время фронт проходил по реке Донец. На территории, оккупированной немцами, часто появлялись советские партизаны. Они взрывали железнодорожные мосты и вели другую диверсионную работу.

В 1941-1942 годах была очень холодная зима. Мороз – 45 градусов С. Выпало около 2 метров снега. В таких условиях советская армия потеснила немцев на некоторых участках фронта до 50 км. Перед отступлением немецкий комендант объявил всем, что если кто-то желает отступать вместе с немцами, то таким людям выдадут специальные пропуска. На мельнице нас работало четыре человека. Мы согласились получить пропуска. Мы покинули свое село, а наши семьи остались дома. Тогда еще никто не знал, что их ждет, когда вернутся сотрудники НКВД. Мы не знали куда идем. Знали только, что убегаем от советской власти. Но если мы хотели убежать от советской власти, у нас должны были быть немецкие пропуска. А значит, мы сотрудничали с немцами. И при этом бывшие советские солдаты.

Когда мы вышли на холм за селом, по нам начали стрелять партизаны. Это нам придало уверенности. Страшно было представить, что было бы, если бы мы попали в их руки или в руки НКВД. Мы пошли в направлении села Золотые Пруды. Но немцы покидали и это село. Тогда вместе с немцами мы отступили в село Большой Яр. Тут протекает река Самара. По ее берегам располагались села, в которых жили работники глиняных карьеров и кирпичного завода. Тут мы переночевали, хотя трудно было устроиться на ночлег. Ведь мы гражданские люди, а дома переполнены военными. Утром начался бой: советские войска на одном берегу, немцы – на другом. Из дома выйти невозможно. Свистят пули, рвутся снаряды, горят дома. Очень много раненных немцев. Ими заполнены многие дома и сараи. Там им оказывают помощь доктора. Это было еще страшнее, чем я видел в городе Павлоград. Немцы снова отступили в направлении села Соляное (я хорошо знал эту местность). Мы отступали вместе с немцами. В районе села Соляное находился немецкий госпиталь. Тяжело раненные солдаты кричали, чтобы им оказали помощь как можно скорее. А мороз 45 градусов. Кровь на их ранах замерзла. Мы помогали сортировать раненных немецких солдат. Вдруг на окраине села пошла в атаку советская кавалерия. Мы спрятались за кирпичную стену. Начался бой. Но немцы были готовы принять сражение. Когда советская кавалерия приблизилась на 200 метров. Ей в тыл ударили немецкие пулеметы. Половина советских кавалеристов погибла, а другую половину немцы взяли в плен. Нас заставили собирать трупы советских солдат и убитых лошадей. Раненных советских солдат приказали поместить в госпиталь. Там немецкие доктора оказали им помощь. После этого немецкий комендант нам сказал, что мы можем выбрать себе лошадей, повозку и ехать своей дорогой. Мы выбрали хороших лошадей и сани. Побыли здесь еще пару дней. А немецкий комендант выдал нам документы о том, что эти лошади принадлежат нам. Это была большая помощь, облегчившая нашу первую иммиграцию. Мы ехали через поля и села. Люди рассказывали, что в сельской местности много блуждает евреев. Они убегали из городов, где немцы их расстреливали. Они вынуждены были прятаться в селах. Также прятались и советские активисты. Они прятались и от немцев и от своих людей. Приехали в село Бантышево. Тут я когда-то учился. Смотрю немцы гонят около 1000 советских пленных солдат. Холодно и началась метель. Один пленный солдат упал от усталости в снег. Конвоир подошел к нему и застрелил. Вот, что означает неволя. Один палач убивает, а остальные тысячи смотрят и молчат. Мы остались тут и решили ждать, когда наше село опять будет освобождено от советской власти.

17 мая 1942 года немцы снова начали наступать. Советские войска в районе реки Донец попали в окружение. Мы ехали домой по мере продвижения фронта. Когда мы проезжали в районе села Золотые Пруды, увидели, как под большой скирдой соломы расположились около 2 тысяч пленных советских солдат. Они нас расспрашивали о том, как немцы поступают с пленными. Что мы могли ответить, если сами в плену не были. Тут мы встретили много знакомых, как по месту жительства, так и по советской армии. Они сказали, что немецкое командование сказало, чтобы они не расходились, а находились вместе. Иначе их будут считать партизанами. Вот они и ждут немецкий конвой. Интересен тот факт, что среди этой массы советских солдат был и высший, и средний и низший командный состав. Удивительно!? При них оружие (и легкое и тяжелое). И все они добровольно идут на муки и смерть. Некоторые солдаты говорили, что они не хотят воевать за Сталина, за рабство в колхозах и за 1937 год. И при этом они думают, что уже находятся на воле, хотя не знают, что их ждет. Их командиры слушают все это, но никого от себя не отпускают, потому что так приказали немцы. Потом приехали немцы. Они дали указание советским командирам, чтобы они сложили оружие и построили своих людей. Так и сделали. И колонна пленных солдат пошла по дороге под конвоем. Кто-то из колонны выкрикнул на немецком языке, что хочет воевать вместе с немцами протии советской власти и против Сталина. Но на это немцы не отреагировали: сказано идти, значит иди туда, куда тебя гонят. А мы поехали домой на собственных, так сказать, лошадях.

Я приехал домой в село Никополь, где оставалась моя семья.

Меня встретила моя жена Мария с дочкой Валентиной (ей было около 3 лет) на руках. Она плакала. Мария рассказала мне, что их дочь Галя недавно в муках умерла на ее глазах от заражения крови на ноге. Далее Мария рассказала: «Три недели назад на наше село налетели немецкие самолеты и начали бомбить. Галя была на улице, а когда начала убегать, то упала и ударилась ногой о камень. Когда я подбежала к ней, Галя сказала, что у нее болит ножка. Я посмотрела на ножку и увидела, что она покраснела. Я перевязала ножку и уложила Галю в кровать. А она всю ночь плакала, что у нее болит ножка. Утром меня и других людей под конвоем погнали на аэродром расчищать снег. Ночевать нас пригоняли домой. Вечером я узнала, где в нашем селе располагался военный доктор. Утром ч понесла Галю к нему. Вместе с доктором стояли активисты сельского совета. Один из них сказал, что мой муж является предателем советского народа. Тогда доктор сказал мне, что он не имеет никакого права сейчас лечить мою дочь. Я с плачем и бедой понесла Галю назад в дом. Только дошла домой, как приехал конвой и меня снова погнали расчищать от снега аэродром. Галя осталась под присмотром бабушки – моей мамы. Вечером нас пригнали домой. Смотрю, а моя Галя уже без сознания, только смотрит своими глазками на меня. А я над ней горько плачу и вижу, как она в муках умирает. Это было 13 апреля 1942 года. Утром советские войска, активисты сельского совета и партизаны покинули наше село. Так что хоронили Галю наши люди, но уже без обоих оккупантов».

Когда мы возвратились домой после первого отступления немецких войск от реки Донец, наши односельчане рассказали нам о том, как вступили в наше село советские войска: «На следующий день вернулся весь советский актив. Они уходили не далеко. Река Донец находится в 45 км. Сразу же сотрудники НКВД арестовали старосту села Ивана Гавриловича Сосновенко (ему было 72 года), а потом полицейских: Г. Карпенко, И. Чучин, Я. Овчаренко, П. Кулинич. В этот же день они были расстреляны как предатели советского народа, а их имущество конфисковано. Их расстреляли на площади в присутствии односельчан. Их жен и детей выгнали из домов, где они жили. Потом начались обыски. Если находили колхозное имущество, то тут же судили и лишали свободы на 10 лет». В это время у моей жены забрали пшеницу и водку. Затем советская власть созвала общие сборы жителей села. Там решался вопрос, кого принимать в колхоз, а кого не принимать. Хоть местные жители меня хорошо не знали, но на сборах говорили, что я, В. Кейс, был неплохим человеком и работая при немцах на мельнице молол муку в первую очередь женам советских солдат и не был полицейским. Но один сотрудник НКВД сказал, чтобы обо мне перестали говорить. Что я уже арестован на станции Лозовая и скоро предстану перед судом. (В действительности на тот момент станция Лозовая была захвачена немцами). Моя Мария верила всему этому. Она ходила по домам и собирала подписи о своей невиновности. Думаю, что страх заставил ее так поступить. В результате мою Марию и многих других, чьи мужья ушли вместе с немцами, решено было под конвоем гонять на аэродром для расчистки снега. В колхоз их не приняли. На аэродроме они работали 3 месяца, пока в село не вернулись немцы. Немецкие мотоциклисты напали на аэродром. Конвой сбежал. Женщин немцы пригнали домой (аэродром имени Куйбышева находился в 3 километрах от села).

Выше я написал о событиях, которые происходили в нашем селе зимой 1942 года. Теперь хочу рассказать о нашем Барвенковском районе и о селе Барвенково. Когда немцы отступили первый раз в 1942 году, в село Барвенково вернулся советский актив и органы НКВД. Сразу же был арестован Василий Горб, который был при немцах старостой села. Он был пожилой человек и, поэтому, даже не думал убегать из дома. Люди не выбирали его старостой. Его назначило немецкое командование без его согласия. Перед войной от 5 лет просидел в советской тюрьме. Советская власть его жестоко казнила: ему выкололи глаза, отрезали уши и нос. Местные жители показали, где НКВД закапывало казненных. Немецкое командование и районная полиция сообщила во все села, чтобы люди приехали и посмотрели, как советская власть расправляется с теми, кто сотрудничает с немцами. Я лично присутствовал на раскопках захоронений. Это был обычный ров. Там были наполовину закопано много расстрелянных людей. Многих расстреляли за 2 дня до отступления. Люди узнавали своих односельчан. Над убитыми замерзшими трупами плакали дети и жены. Всех их похоронили надлежащим способом в братской могиле. На все это с сожалением смотрели немецкие солдаты. Местные жители оказались в ужасных обстоятельствах, когда не знаешь, как жить при той или иной власти. Кто-то собирал немцам картошку, кто-то подтолкнул немецкий автомобиль, кого-то подвезли на немецкой машине – все полежали расстрелу. В то время я работал в земельном отделе.

В то время немцы стали сами назначать полицейских из местного населения. Не согласен – расстрел. В городах люди голодали и, поэтому, старались переселиться в село. Даже те, кто ждал немцев, разочаровались в них. Они ничего не дали простому человеку. Поэтому многие уходили в партизаны. Сторонников немцев не становилось больше. Получилось так: Советская власть грабила простых людей, а пришли немцы, и выяснилось, что они точно такие.

Теперь хочу рассказать о городе Славянск. Этот город не переходил в боях от одной к другой стороне. Немцы пришли в город Славянск 9 октября 1941 года и пробыли там до 6 сентября 1943 года. Когда немцы захватили город, то везде были следы массовых расстрелов, которые организовало НКВД. В основном были расстреляны заключенные местной тюрьмы. Люди бросились к тюрьме, где сидели их родные. Немцы помогали им в поисках. Немцам, наверное, было интересно посмотреть, что делало НКВД со своими заключенными. В городе Славянск находили свежие трупы в канализации, в колодцах, под ступенями здания НКВД. Очевидно, советские войска отступали в панике. Немецкий доктор, который осматривал убитых, сказал: «Наверное, советская власть не думает сюда возвращаться». Стены тюремных камер были в крови. Заключенных убивали прямо в камерах. Их не успели вывезти в тыл. Советская власть не знала, как поведут себя эти люди при немцах. И поэтому их расстреляли по приказу Лаврентия Берия (об этом сообщило немецкое командование). Такие зверства были везде при отступлении советских войск. Так было и в городе Артемовск, где я сидел в тюрьме. Первым делом немцы объявляли, чтобы местное население шло смотреть на жертвы советской власти. А позже немцы сами воспользовались этим примером и чинили зверства над нашим народом.

В начале 1942 года советские войска несколько раз прорывали немецкий фронт на участке от города Славянск до станции Лозовая, и доходили до реки Днепр.

17 мая 1942 года немецкая армия пошла в наступление и окружила 3 советские армии: 57-ю, 6-ю и 7-ю. Ими командовал маршал Тимошенко – так писали газеты. У села 2-я Павловка сосредоточилась огромное количество военнопленных советских солдат. Они стояли толпой под открытым небом – замерзшие и под дожем. Среди них начался голод. Поенных охраняли их же командный состав. Немцы вооружили охранников резиновыми дубинками, а те избивали своих солдат, чтобы те не разбежались. Потом их всех пригнали в село Барвенково и разместили в разбитых бараках. Их кормили мясом убитых на фронте лошадей, которое привозили автомобилями. Село 2-я Павловка – большое село. В это время там не было ни одного живого человека. Возле каждого дома со всех 4-х сторон стояли легковые автомобили. Они были сожжены вместе с домами. А домов было около 500. Через село протекала маленькая речка. Она была завалена разными вещами: орудийными замками, пишущими машинками советского производства, продуктами и тому подобным. Все это уничтожила советская власть при отступлении.

Вместе с военными в немецкий плен попало много гражданского населения. В основном это были партийные работники, активисты сельских советов, которые проводили политику диктатуры и террора. Они были приписаны к частям советской армии. Это они расстреливали сотрудничавших с немцами людей, когда советские войска освобождали какой-либо населенный пункт. По сути, они не имели к армии никакого отношения. Как правило, это были гадкие подхалимы, которые искали врагов и в самой армии. Многие из них долго блуждали по селам, прятались от немцев на чердаках домов. Как только все немного успокоилось, они стали возвращаться в свои села. Наши люди говорили, что Бог им судья. Они наказаны тем, что теперь они не были хозяевами. Теперь они, как и все, были под немцами. Их власть окончилась. Но случалось так, что бывшие активисты советской власти и при немцах занимали свои должности руководителей в сельском хозяйстве. За работу в сельском хозяйстве немцы не платили денег. В обход немцев крестьяне запасали себе продовольствие.

Не прошло и 3-х дней моего возвращения в родное село, как районная управа сообщила, что на окраине села Некременное, на льду озера лежат три убитых человека. Снег растаял, и трупы стали видны. Люди говорили, что это местные жители. Я, как работник Земельной Управы, с другими односельчанами поехал посмотреть на погибших. Приехали. Трупы уже почернели. Первым лежал Филипп Петрович Селиван. Он был старостой в селе Курульки. С ним были два парня. Их фамилий я не знал. Местные жители рассказали, что это случилось около 3 месяцев назад. Они видели, как убитых привязали к хвостам лошадей и притащили в это место. На шеях у расстрелянных до сих пор оставались веревки. Мы пошли в сельскую управу. Новый староста (из местных немцев) был очень зол и сказал, что не собирается проводить расследование и что, наверное, это расстрелянные партизаны. Мы решили ехать в штаб дивизии, который располагался возле нашего села. Когда приехали, наш переводчик обо всем доложил майору. Тот сказал, что скорее всего этих людей расстреляли не немцы, так как у них не практикуется затягивать на шеях веревки. Убитых немцы погрузили на грузовой автомобиль и поехали в село Курульки. Расспросили у жителей села где живет староста. Подъехали к его дому. К нам вышел пожилой человек. Ему было около 80 лет. Это был отец старосты. Он сказал, что его сын Филипп Селиван и еще два молодых полицейских 3 месяца назад эвакуировался с немцами и до сих пор не вернулся, может быть где-то заболел. Тогда немецкий офицер понял, что это были не партизаны, как их информировал староста-немец. Предъявили трупы. Отец увидел мертвого сына – схватился за голову, стал белый как снег. Через два часа он умер. Жена с детьми горько плакали. Прибежали матери молодых полицейских. Было пролито много слез. На следующий день на похороны собралось много народу, чтобы похоронить этих мучеников. Приехал священник. Хоронили сразу четверых, вместе с отцом Филиппа Селивана. Эти зверства были сделаны темной массой колхозных рабов этого села. Они называли себя партизанами. Кстати, руководил ими коммунист, бывший секретарь коммунистической партии села Александровка, который при немцах был старостой. Жители этого села осудили это жестокое убийство и рассказали, как все происходило. Когда немцы отступали, через село проезжало много разного транспорта. Поздно вечером повозку с тремя людьми остановили 6 вооруженных людей. Это было их односельчане. Они арестовали старосту и полицейских, закрыли до утра в пустом доме, а утром вывели во двор и расстреляли. Потом привязали убитых за головы к хвостам лошадей и таскали трупы по улицам. При этом они выкрикивали: «Смерть фашистам!» Потом оттащили трупы на озеро и бросили на льду.

Пришла весна 1943 года. Мы хорошо засеяли поля. Фронт ушел далеко к городу Сталинград. Люди радовались, что настал покой. Потому, что до этого фронт проходил по реке Донец: непрерывно слышны были взрывы инее прекращались бомбежки. Но спокойствие длилось не долго. Советские войска разбили немцев под городом Сталинград. Снова лини фронта прошла по реке Донец. Мы узнали, что в городе Сталинград была взята в плен 6-я армия во главе с генералом Паулюсом. А итальянские войска сами сдались в плен. По нашему селу бродили итальянские солдаты и меняли оружие на хлеб. Немецкие солдаты не пускали их в дома переночевать. В 1943 году мы услышали, что Америка объявила войну Германии. В небе над нашими селами появились американские самолеты, которые бомбили немецкие позиции. Этими самолетами Америка вооружала советскую армию. Тут мы задумались над своей судьбой. Немцы собираются отступать. А что делать нам?

В нашем селе располагался немецкий штаб, жандармерия и военный суд.

Однажды, летней ночью 1943 года советский самолет высадил на окраине нашего села десант – группу партизан. Эти партизаны разбежались по своим селам. Утром у немцев тревога. Немцы ищут партизан. Но не в нашем селе, а в селе Некременное Александровского района (7 километров от нашего села Никополь). В селе Некременное раньше убили старосту и двух полицейских (об этом я писал выше). Там активно действовали партизаны. На следующий день в немецкую жандармерию привели двух пойманных партизан. Им было лет по 30. Переводчик не был немцем и хорошо говорил на украинском языке. Он рассказал. Что это те самые партизаны, которых вчера ночью высадил советский самолет. Их было 21 человек. 13 парней с того берега реки Донец, а 8 человек были жителями села Некременное. Их там арестовали. Кого в поле, кого на чердаке. В жандармерию их привезли, чтобы судить. Переводчик сказал, что партизан отправят в концентрационные лагеря. У некоторых из них даже не было оружия. Партизаны рассказали, что их высадили на территории, занятой немцами, для того, чтобы они организовали панику среди местного населения, и что в эту ночь советские войска пойдут в наступление. За это советская власть обещала наградить партизан орденами. В наш разговор с переводчиком вмешалась одна женщина. Она спросила, не знаем ли мы, где живет Мотрена Карпенко. Я сказал, что знаю, и спросил что случилось. Она рассказала, что в селе Некременное немцы расстреляли ее родственников, и что их нужно похоронить. Меня охватил страх. Я пригласил женщину к себе в дом. Переводчик все это слышал и пошел в жандармерию, чтобы узнать о том, что случилось. Вернувшись он рассказал. Что ключевую роль в деятельности партизан в селе Некременное играл староста этого села – немец по национальности. Он сказал партизанам, чтобы они прятались в домах благонадежных крестьян. Один из них спрятался на чердаке дома Ефима Косенко. Лично я, услышав эти новости, очень испугался и хотел ехать в село Некременное. Но переводчик меня предупредил, чтобы сегодня я не покидал свое село, так как в село Некременное вошла дивизия SS. И мне ехать туда опасно, поскольку были расстреляны родственники моей жены. И как бы староста не впутал тебя в это дело. Переводчик пообещал мне узнать о деятельности старосты села Некременное. О нем ходили разные слухи. А сейчас у него шаткое положение, так как его партизан поймали. Я рассказал о расстреле наших родственников жене Марии и ее матери Мотрене. Они стали плакать и решили пойти в село Некременное, чтобы все узнать и, если удастся, похоронить родню. Когда они пришли, то местные женщины сказали им, что сегодня Гестапо расстреляло их родственников в овраге за селом. Убитых даже не засыпали землей, а ведь было лето. Потом они пошли к родной дочке расстрелянных, которую звали Саша Лисакова. Расстреляли ее отца Сашу, мать Маню, жену Ефима (он в это время находился не далеко – в штабе советских войск за рекой Донец, командовал партизанами) и их дочерей: Катю (12 лет) и Нюру (10 лет). Когда моя Мария и теща Мотрена пришли к Саше Лисаковой, она сидела у окна и горько плакала. Моя жена Мария часто вспоминала об этом ужасном злодействе когда мы были уже в Австралии. Саша Лисакова рассказала следующее: «Два дня назад самолет высадил наших партизан. Один из них прятался у моего отца на чердаке. Мои родители даже не знали, что он там прячется. А немцы его там нашли. Другие партизаны не прятались в родительских домах. Их поймали в поле. И их родителей не расстреляли. Когда немцы арестовали моего отца, мать и жену Ефима Сашу, то ее дочки прибежали ко мне. Они бросились мне на шею. Девочки были напуганы, плакали и просили, чтобы я спасла их. В это время по улице немец вел моего отца, маму и Сашу – жену Ефима. Заходят ко мне во двор. Немец зашел в дом и забрал девочек. Немец взял их за руки и повел. Девочки идут с ним рядом и смотрят на него: может он их чем-то угостит. А он, зверь, повел их на расстрел. Я вышла из дома, плачу. А мой отец Саша говорит мне: «Прощай моя дорогая дочь, пришло время расстаться с тобой и с жизнью навеки. Мы ни в чем не виноваты. Грешны мы только перед Богом». Он поднял руки к небу и просил, чтобы Бог помиловал его детей. Немец ударил его в спину прикладом и повел всех пятерых на расстрел. После того, как немец их расстрелял, он зашел ко мне и приказал мне, чтобы я зарыла трупы, которые лежат в овраге, землей. Я пришла на это место. Меня всю трясло. Отец мой лежит с открытыми глазами, будто смотрит на меня. Голова в крови. Мама лежит лицом вниз. Саша вся в крови. Дети схватили ее руками за шею: тоже все в крови. Я не смогла их зарыть. Я начала рыдать. Тогда одна женщина пришла и помогла мне положить отца рядом с мамой, а Сашу положить рядом с детьми. Всех пятерых мы присыпали землей.

Вот вы пришли, и мы пойдем туда, и больше прикроем их землей».

А это рассказала моя жена Мария: «Мы пришли на место расстрела: Саша, мама и я. Убитые почти не были присыпаны землей. Лето. Мухи кружатся над ними. Саша стала обливаться слезами, касаясь руками их ран. Мы насыпали на трупы землю и отдали им последний поклон. Тут появился тот саамы немец (из отряда SS) и прогнал нас».

Таким образом, простые люди за несколько дней узнали, как советское НКВД расстреливало тех, кто сотрудничал с немцами и как немцы расстреливали целыми семьями тех, кто помогал партизанам. И все эти оккупанты убивали простых украинцев.

Река Донец долго служила границей фронта. С одной стороны восточный советский фронт, с другой – западный германский. Все это в 25 километрах от наших сел. Больше двух лет не было покоя нашим крестьянам.

Однажды, переводчик из жандармерии сообщил нашей Сельской Управе, что немцы арестовали сельского старосту села Некременное за связь с советской разведкой. По мнению немецкого командования, он причинил много страданий нашему народу. Он заставлял молодых парней расстреливать всех, кто сотрудничал с немцами, а также тех, кто собирается отступать с немцами. Жандармерия провела расследование и приговорила его к расстрелу. Он был расстрелян в нашем селе.

Возвращаясь к расстрелу семьи Ефима Косенко, хочу сказать, что Ефим сохранил свой партийный билет. Он прислуживал своей коммунистической партии, вследствие чего погибла его семья. Ведь это он командовал партизанами. И один из них спрятался на чердаке дома, где жила его семья. Об этом я ему написал в письме в 1962 году. Письмо ему показала сестра моей жены Анна Карпенко, которая жила в те времена в селе Никополь. Она мне потом писала, что когда читала Ефиму письмо, он горько плакал. Перед смертью, наверное, к нему пришло прозрение. Он был одинокий и тяжело больной человек.

1 августа 1943 года я с семьей покинул свое село. Мы поехали в сторону реки Днепр. Остановились в селе Соляное. У меня уже не было надежды на возвращение. Немецкая армия отступала на всех фронтах.

Глубокой осенью 1943 года советская армия снова перешла в наступление и заняла нашу местность. На этот раз убегали все, кто имел хоть какие-то контакты с немцами. У нас в сельском хозяйстве трудилось много военнопленных. Все они поголовно убегали от возвращающейся советской власти. Потому что когда они были в советской армии, своими глазами видели как сотрудники НКВД и активисты советской власти расстреливали тех, кто хоть словом помог немцам.

Выехав из села Соляное на запад, мы нигде почти не задерживались до города Тирасполь, который расположен на реке Днестр. Это на границе Советского Союза и Румынии. Здесь люди жили немного лучше, чем в моих родных краях. Мы покинули Тирасполь в апреле 1944 года. В ночь перед выездом пошел снег, началась буря, было очень холодно. Мне пришлось ночевать на улице сидя на каменных ступенях дома, где мы остановились. Я боялся, что ночью могут украсть лошадей, и поэтому сторожил их. В результате я простудился. Но нужно было ехать, так как советские войска могли захватить нас в ближайшее время. С горем пополам мы переехали по мосту на другой берег реки Днестр. В то время моей дочке Вале было 4 года, а близнецам по шесть месяце. Марии было очень тяжело с детьми.

Мы ехали в обозе с такими же людьми. К повозкам у не которых были привязаны коровы. Все пытались взять в дорогу как можно больше пищи.

Приехали в город Бэндэры. Ночевали в одном доме вместе с семьей, которая помогла обогреть наших детей. Появились слухи, что в районе города Бэндэры появились советские войска (или партизаны), которые уничтожали таких беглецов, как мы. Немецкое командование предупредило нас, чтобы мы передвигались группами и были осторожны. Далее мы остановились на несколько дней в городе Каушаны. Тут нас настигло наступление советской армии. Со всех сторон слышна была стрельба. На окраину города прорвались советские войска. Я и еще два попутчика решили бежать. У чужих людей мы оставили свои семьи и все свое имущество. Мы переночевали в соседнем селе. Наутро нам стало известно, что румынские и немецкие войска отбили атаку советской армии. Мы решили вернуться к своим семьям, но румыны нас не пустили – фронтовая зона. Мы не знали, куда румынские войска вывезли наши семьи. Тогда я со своими спутниками Иваном Конобрицким и Василием Куличенко (они сейчас живут в Америке) выехали в румынский город Абарлад. Потом мы попали в Венгрию. Там нас посадили в вагоны и привезли в город Перемышль. Здесь немцы выдали нам новые документы. Я уже был один. Мои друзья разъехались в разные стороны. Я ехал в чужие края, где чужой язык и неизвестное будущее. Приехал в город Halle – хороший город. Таких как я было много. Нас поселили в лагерь Биждорф. Оттуда меня послали на работу к фермеру в город Цайц. Это был богатый фермер. Много работы. Много пищи. Но как человек он был очень плохой. Он отбил у меня всякую охоту работать. Из-за него я плохо стал относиться к немецкой нации. Я решил убежать от него, хотя кое-кто не советовал мне это делать, так как за такое можно было попасть в Бухенвальд. Но я не послушался. Чему быть, того не миновать. Я часто думал о своей семье. Во мне просыпалась ненависть к немцам. Правда жена фермера хорошо относилась ко мне, а он был мучитель: заставлял работать с 4 часов утра до 10 часов вечера. Однажды, в субботу, я убежал от фермера. Я работал у этого немца всего 19 дней. Я пошел станцию города Цайц. За плечами сумка, а сам в советской одежде. В кассе купил за 5 немецких марок билет до Halle. Нужный мне поезд уже стоял на перроне. Только вошел в вагон, как двери автоматически закрылись, и поезд поехал. Смотрю, что-то не то. В вагоне нет ни одного гражданского лица. Все военные. И все офицеры в нагрудных крестах. Нет ни одного рядового солдата. Я подумал, что сел не в свой вагон. Перешел в другой вагон. А там то же самое. Идет кондуктор. Все ему показывают военные билеты. Подошел ко мне. Я показал ему свой билет. А он как будто знал, что я сбежал от хозяина. Говорит – нет, работать. Я чувствую, что спасения нет. Вдруг к нам подошел военный в звании капитана и сказал кондуктору. Чтобы тот оставил меня в покое. Военный оказался капитаном из штаба армии Власова, расположенного в Берлине (армия, состоявшая из русских солдат, воевавших на стороне немцев). Он мне объяснил, что я сел не в тот поезд. Он сказал, что следующая станция будет Halle, что поезд остановится там, чтобы выгрузить почту, и что там я смогу сойти с поезда. При этом я должен быть осторожен, и избегать полицию. Я так и сделал. На станции Halle встал с поезда. Вошел в здание вокзала. Таким же образом вышел. Никто меня не остановил. Я пошел в лагерь переселенцев. Нашел знакомых людей, которые тут постоянно работали. Переночевал. Было воскресенье. Мне посоветовали обратиться в комендатуру и рассказать, почему я покинул своего фермера. Я так и поступил. Пришел в комендатуру. Меня отправили в Гестапо. Меня задержали и стали выяснять: кто был этот фермер, где живет и почему я убежал. Я обо всем рассказал. Офицер все записал, позвонил в город Цайц и выяснил все о моем фермере. Переводчица, которая хорошо говорила на украинском языке, перевела мне, что мое дело уладилось, и добавила, что она рада за меня, так как все могло закончиться для меня заключением в Бухенвальд. Дело в том, что от этого фермера убежал уже девятый работник за год. Офицер спросил меня, владею ли я профессией слесаря. Я сказал, что владею. Он оформил мне соответствующий документ и сказал, чтобы я садился на трамвай и ехал на фабрику Фондран. Я поблагодарил переводчика и офицера и поехал на фабрику. Фабрика оказалась маленькой. Она выпускала дезинфекционные машинки. На ней работало около 100 советских военнопленных. Вход на территорию и выход только по пропускам и только по субботам и воскресениям. Меня приняли на работу и поселили в барак вместе с военнопленными. Мне дали кровать, полу гнилой матрац, одеяло с дырками, как в советской тюрьме. Я не знал, что будет дальше. Начиналась новая жизнь. Я работал у одного немецкого мастера. Он был хорошим человеком. Условия жизни были терпимые. Кормили плохо: пара картофелин, брюква, шпинат. Коменданта лагеря звали Вайхман. Он был очень жестоким по отношению к нашим людям. Так как я бывший железнодорожник, меня тянуло работать на станции. Нам веселее. Поэтому я нашел себе работу носильщика на станции Halle. Работал по субботам и воскресениям. Я понравился начальнику станции и он написал записку начальнику лагеря, чтобы он отпускал меня по субботам и воскресениям. Платили как рабу: сигаретами, которые тогда были дефицитом, хлебом, голландским сыром. Хороший был доход от военных, которые ехали на берлинский фронт. Я добыл себе новую гражданскую одежду, кепку на голову. Поэтому, когда я ехал в трамвае, меня уже никто не прогонял с сидения. Моя жизнь немного улучшилась, хотя жил я как военнопленный. Но охрана не была строгой. В лагере и на работе только и слышно: «Скоро наши придут!» Кто радуется, кто печалится. Однажды, в субботу, я на станции помогал с погрузкой вещей местным состоятельным людям, которые эвакуировались. Закончил работу около 1 часа дня. Прогуливаюсь по станции. В зубах сигарета. Вдруг объявляют по станции, что пришел поезд с остарбайтерами (работниками с востока), в основном семьи без мужей. Их сопровождают немецкие проводники в лагерь Биждорф. А поэтому просят всех дать им дорогу или покинуть станцию. Мне было не очень удобно здесь стоять. Я сел на трамвай, проехал две остановки, встал и начал ожидать этот поток людей. Я был аккуратно одет, в кепке. Наши люди меня уже не узнавали. И вот идет большое количество народа: в порванной одежде, грязные, худые и голодные. Все это было похоже на то, как людей гонят в Сибирь. Я подошел к одной семье: муж, жена и двое детей лет по 10. Они сказали, что они из города Коноград. Это недалеко от Харькова. Я сказал, что тоже жил в Харьковской области, в селе Никополь неподалеку от села Барвенково. Женщина сказала, что они тожи когда-то жили недалеко от села Барвенково в селе Некременное. Там их репрессировали и ини убежали в город Коноград. Мы едем с ними вместе, разговариваем. Я рассказал, что у моей жены в селе Некременное были родственники: семья дяди Саши Косенко. Женщина сказала, что она знала этих людей и что в этой массе народа идет племянница Дяди Саши Косенко – Мария Карпенко с тремя детьми. Тут я мотрю идет моя Мария с детьми. Валя привязана веревкой к поясу Марии, а близнецов она несет на руках. Испачканная, худая, пот струится по ее лицу. Измученная до неузнаваемости. Мария посмотрела на меня и не узнала. А Валя смотрит на меня, смотрит. Потом подбежала ко мне, схватила за ногу и начала кричать: «Это мой папа!» Валя плачет. Мария плачет и передает мне на руки близнецов. Нас окружили люди. Даже немцы пришли посмотреть на нашу встречу. Некоторые женщины приносили нашим детям одежду, молоко и оказывали другую помощь. Вместе мы пошли в лагерь переселенцев, который находился недалеко. Немецкое руководство убедилось, что это действительно моя семья и я получил разрешение на то, чтобы забрать их из лагеря переселенцев в лагерь военнопленных, где я жил. Я раздобыл повозку и привез семью в лагерь Фондран. Мне дали комнату в конце барака. Комендант выделил две двухэтажные кровати. Марии и детям выдали карточки на получение пищи на кухне. Но жили мы все равно впроголодь (голодали). Близнецы еще грудные, а Мария тоже не может их накормить – она сама голодная. Я обратился за помощью к коменданту лагеря, но тот сказал, что всем положена определенная норма и пищи и увеличивать ее он не будет. Настала зима 1944-1945 года. Было очень холодно. Я с трудом доставал дрова. Однажды привезли скот в вагонах и разгружали в лагере. Я попросил у кондуктора доску, чтобы обогреть своих детей. Он дал мне доску, а на фабрике разрешили распилить ее на дрова. Я принес их в барак и сложил под кроватью. Растопил печку. Пленные солдаты приходили что-то греть. Я с ними был в хороших отношениях. Мы вместе работали на фабрике. Это они помогли распилить мне дрова. Однажды в нашу комнату вошел комендант и стал размахивать пистолетом. Переводчик (она была полькой) сказала, что комендант думает, что я украл дрова на фабрике. Я показал ему своих замерзающих детей, показал дрова под кроватью и рассказал. Как они мне достались. Он распорядился забрать дрова. Через пару часов приехало Гестапо. Меня начали расспрашивать о том, где я взял дрова. Они спросили куда я дел дрова. Я сказал, что их забрал комендант. Потом они осмотрели моих детей и Марию, которая сидела вместе с ними на кровати за занавеской. Гестаповцы о чет-то поговорили между собой и вызвали доктора. А сами они начали осматривать нашу комнату и весь барак. Через час прибыл доктор, осмотрел детей и Марию. В результате он назначил диету нашим детям и Марии (она была очень слабой) и выдал новые карточки на хлеб и молоко. Мы благодарили Бога, что так случилось. Дрова, которые забрал комендант нам вернули. После этого дети стали поправляться, а за ними и мы с Марией. Когда я приходил в магазин, чтобы получить продукты по карточкам, немецкий продавец всегда давал мне лишний кусок хлеба и лишнюю бутылку молока. Он также прислал к нам своего доктора, который тоже оказался хорошим человеком и часто посещал нас.

Зимой 1945 года немецкие войска полностью отступили на территорию Германии. Они уже были не те, что в 1941 году: куда пожелают – зайдут, что пожелают – отберут, кого пожелают – выгонят из дома, кто не понравится – убьют. В своей стране другие порядки. Гражданские люди не пускали своих солдат на ночлег и не давали пищи. Для этого есть местные власти. Однажды, в первых числах марта, из под Берлина пригнали около 500 советских военнопленных. Они были очень измучены. На них жалко было смотреть. Их поместили в лагерь, где раньше жили полицейские Донской полиции (название происходит от реки Дон в России). Этот лагерь был отделен от нашего лагеря колючей проволокой. На его территории была выкопана большая яма, в которую сливали остатки пищи. Военнопленные были такие голодные, что попрыгали в эту яму и ели все, что попадалось в руки. Немецкий конвой был бессилен что-либо сделать. Через несколько дней немецкие охранники сбежали, так как к городу Halle приблизились американские войска. Военнопленные бросились спасаться. Они прятались на чердаках бараков. Это было страшное время и для них и для нас. Однажды ко мне на фабрику прибежала Мария и сказала, что к нам в комнату вбежало несколько человек, которые решили таким образом спрятаться. Она сказала, что боится того, если об этом узнает комендант. Тогда он может расстрелять всю семью. Я и сам боялся идти в лагерь, так как не могу покинуть фабрику во время работы. А комендант ходит по двору с двумя пистолетами и не собирается никуда убегать. Он до конца не верил, что немцы проиграют войну. Неподалеку от нашего лагеря (около 2-х километров) находился лагерь Беждорф. Там находились пленные американские солдаты (около 1000 человек). Они содержались хорошо. Им помогал Красный Крест. За два месяца до прихода американской армии немцы освободили американских военнопленных. Они могли свободно перемещаться по немецкой земле. Они ходили вдоль забора нашего лагеря и угощали наших детей конфетами и разными объедками. Они говорили нам, что на днях нас тоже освободят, и мы поедем домой.

14 марта 1945 года американцы взяли город Halle. Те военнопленные, которые прятались у нас на чердаке, поблагодарили Марию и Валю за то, что они им помогали. Жалко было смотреть на этих людей. Но жалко было и себя – ведь это был риск. Американцы арестовали коменданта лагеря. Наступило безвластие. Бывшие военнопленные пошли грабить магазины, так как были очень голодные. Но это было начало. Дальше пошел настоящий грабеж германии. Как говорится «зуб за зуб». Тут же нашлись герои. Организованно, с оружием в руках они ходили по улицам и у немок снимали украшения. Если кольцо не снималось с пальца, его отрезали вместе с пальцем. Началось открытое насилие. На моих глазах в барак затащили немецких девочек. Им было лет по 12. Их изнасиловали до смерти. Ходили слухи, что какой-то советский генерал Васильев дал право на грабеж и месть на три дня. Американцы об этом узнали и начали отлавливать этих советских подонков. А потом их отправляли в те лагеря, которые в первую очередь вывозились домой. Вот и все наказание. Американцев и русских объединила победа над Гитлером. Поэтому некому было жаловаться. Много людей стали жертвами мести победителей.

Я решил уходить дальше на запад. Нашел тачку на 4 колесах. Посадил в нее детей, и мы с Марией потащили ее на запад. А где он тот запад? Тогда мы не знали, что Саксония и Тюрингия будут переданы в советскую зону оккупации. Перед отъездом мы говорили с некоторыми военнопленными на тему «возвращаться ли домой». Многие не захотели возвращаться в сталинское рабство. Это были люди, которые воевали на фронте, видели смерть, пережили плен, но возвращаться не желали. Нас на Родите тоже ждала тюрьма.

Мы приехали в город Гамбург. Здесь располагался перевалочный лагерь, в котором находилось множество людей с разными взглядами на жизнь. Мы решили остаться здесь навсегда. Здесь я встретил многих знакомых. Вскоре я узнал, что в городе Веймар образовался украинский комитет. Не теряя время, я с Ильей Дудник (он из города Львов) отправился в Веймар. Нас хорошо встретили, обо всем расспросили и направили к культурно-образовательному референту. Его имя Симон Подгайный. Он сказал, что его задача, чтобы помочь как можно большему количеству украинцев остаться на западе. Он сказал, что мы должны рассказать миру о зверствах сталинского режима, и что нас признают Англия и Америка и помогут создать свое государство. Он также сказал. Чтобы мы не верили советской пропаганде, которая призывала возвращаться домой – это верная смерть. Лучше погибнуть на фронте иммиграции за правду своей страны на чужой земле, чем в коммунистическом рабстве. К нашей радости Веймарский комитет выдал нам справки Красного Креста. Я их храню до сих пор. Они написаны на английском языке. По этим документам нас везде пропускали. Вернулись в лагерь в городе Гамбург. Мы были довольны своей поездкой. Мы были в приподнятом настроении. Мы рассказали всем о нашей поездке. И у многих людей появилась надежда, потому что они не знали, что делать.

1 мая 1945 года в лагерях переселенцев города Гамбург активом советских военнопленных была объявлена праздничная демонстрация. Они кричали: «Да здравствует Сталин!» Они призывали наших людей возвращаться домой и говорили, что мы должны искупить свою вину перед Родиной, и что первый, кто вернется - избежит наказания. Люди разделились на две группы: одни едут домой, другие – нет. Потом американское командование объявило, что Саксония и Тюрингия переходят в советскую оккупационную зону, и что если кто-то хочет бежать от советской власти на запад, то им выдадут пропуска. Много людей бросилось за пропусками. Выросла огромная очередь. Американцы стали выдавать пропуск на группу людей из 20 человек. Мы получили пропуск на 30 человек и поехали через город Веймар на запад. На станции Веймар собралось большое количество наших людей. Нам стало известно, что украинский комитет (наше правительство) выехал на запад. Все поезда загружены. Нам не хватает места. Что делать? Нас охватил страх. Мы пошли к американскому коменданту станции. Тот помог нам и приказал прицепить еще один вагон к поезду, который идет в город Франкфурт. Мы, радостные, погрузили свои вещи в вагон, сели сами и поехали, как будто домой. Приехали в город Мюнстер. Это английская зона оккупации. Началась проверка пассажиров. Когда очередь дошла до нас, мы сказали, что мы украинцы и едем на запад подальше от советской власти. Проверяющий усмехнулся и сказал, что этот поезд везет во Францию французов, и что мы должны покинуть вагон. Мы выгрузились на перрон. Нас было 30 человек с детьми. К нам подошел немец железнодорожник и спросил о том, куда мы едем. Узнав, что мы направляемся в американскую зону оккупации, он сказа, что нам нужно двигаться в направлении города Франкфурт. Мы переехали железную дорогу через переезд. Переночевали в одном селе. Немного отдохнули. Утром отправились в путь – искать американскую зону. А где она? В одном селе остановились, чтобы пообедать. Дети просят то, чего невозможно достать. Я зашел в местный магазин. Продавец сказал, что у него все есть, но продает продукты он только по талонам. Я вернулся к семье без продуктов. Мария, услышав о талонах, сказала, что у нее остались карточки, которые выдавали им в лагере в Halle. Это сработало. В магазине на эти карточки я купи продукты на три недели. Это было счастье. Приехали в большой город Кассель. Он почти полностью оказался разбомбленным американцами. После мы поехали в город Кизен. Это красивый город. Он не сильно пострадал от бомбардировок. Встали с поезда. Возле ворот сидел немец и выдавал продуктовые талоны – помощь голодным. При этом он просил, чтобы те, кто взял талоны, предъявили какой-нибудь документ, На документах он ставил штамп. Это Германия. Страна разрушена, а немцы придерживаются порядка. А у победителей – в Советском Союзе – в 1946-1947 годах опять (как в 1937 году) был голод (опять в Украине). Из города Кизен мы переехали в село Лангенс, которое находилось в 5 километрах. Раньше здесь жили люди с восточных земель, которых пригнали в Германию на работу. В этом селе мы остались надолго. В селе Лангенс я встретил старых знакомых и приобрел новых единомышленников, таких как Г. Жарский и его жена Вера Васильевна. Это скромная семья их города Киев. Мы жили в домах, сделанных из глины. В них раньше жили невольники с востока. Бургомистр этого села был хорошим человеком и во многом помогал нам. Он помог избежать нам репатриации в Советский Союз. По ночам такие мероприятия организовывали бывшие советские военнопленные. Он нам показал место в ближайшем лесу где спрятано немецкое оружие. Он говорил, что если понадобится, то мы можем воспользоваться им, чтобы спастись от советской власти. В городе Кизен располагался лагерь беженцев с Украины. В нем насчитывалось около 500 человек. Им руководил Иван Полонович Виговский. Однажды нам сообщили, что их насильственно собираются вернуть в Советский союз. Мы посоветовались и поехали туда. Чтобы организовать сопротивление. В противном случае, если 500 человек смогут насильно отдать советской власти, то на что можем рассчитывать мы – 30 человек. Мы попали в лагерь переселенцев в городе Кизен в 10 часов утра. Это была осень. Сюда съехались люди и с других мест. Некоторые были скрытно вооружены. Оружие нужно было, чтобы защититься по ночам от насильственного переселении, которое устраивали бывшие советские военнопленные. Так они выслуживались перед Москвой. В 11 часов утра приехал американский комендант с переводчиком и военными (в основном это были негры). Он потребовал. Чтобы мы не собирались группами и соглашались ехать домой. Никто не подчинился ему. Тогда он разозлился и приказал военным, чтобы те хватали людей и грузили в автомобили. Тут началась паника. Люди бросились бежать к ближайшему лесу. Кто-то убежал, а кого-то поймали и погрузили в автомобиль. По всему лагерю плакали маленькие дети, которые потерялись в суматохе. Страшно было смотреть на эту насильственную репатриацию. Иван Буровик, который сейчас живет в США в городе Филадельфия, от страха вбежал в барак, спрятался под кровать и закрыл голову руками. За ним вбежал американский комендант и увидев беглеца сказал: «Наверное, этот человек действительно сильно испугался, если спрятался под кровать, на которой нет матраца». После сказанного комендант развернулся и ушел. Теперь расскажу о себе. Когда я вбежал в лес, то увидел, как какой-то местный немец рубит топором ветки на дереве. Я выхвати у него из рук топор и начал сам рубить дерево. В это время мимо нас пробежали американские военные – негры. Они не обратили на нас никакого внимания. Мой немец испугался, что я хочу забрать у него топор. Топор я, конечно, вернул. Через несколько часов все успокоилось. Некоторых людей американцы отвезли за 5 километров и отпустили, а некоторые прокатались до 30 километров, а к вечеру вернулись пешком в лагерь. Американцы отыскали в лесу потерявшихся детей и принесли в лагерь. Многие дети не нашли своих родителей. Это был ужас – родители, которых пытались репатриировать бросали своих детей в надежде, что тут их приютят, и у них будет новая жизнь.

После этих событий мы переехали в лагерь Алендорф. Здесь собралось много таких, как мы – тех, кто не хоте возвращаться в Советский Союз. В лагере Алендорф мы жили по-разному. Немного помогали американцы, немного добывали сами. Жили в бараках. У нас было свое правление. Председателем лагеря была женщина. Ее звали Люся (он принадлежала к Мельниковскому клану). Она была хорошим человеком, с высшим образованием. В конце 1946 года ее переизбрали. В правление пришли представители другого клана. Председателем стал Владимир Слободян. Он сидел в немецком концентрационном лагере Бухенвальд и носил на левой руке красную повязку.

В лагере Алендорф впервые была организована Украинская Автокефальная Православная Церковь. Принципы этой церкви в 1921 году заложил Отец Петр Стельмах. В церковь приходили многие жители лагеря. Они считали ее последней украинской святыней, оставшейся у нас. Мы решили, что если нас будут пытаться насильно репатриировать, то все мы придем в церковь и склоним головы перед престолом Всевышнего. В то время в нашу церковь прибыл архимандрит Мстислав (Скрипник). Тогда я увидел его впервые. Основу нашей церкви составляли: архимандрит Мстислав, Петр Стельмах, Андрей Г. Жарский, С. Кузьменко. Я тоже часто присутствовал на собраниях руководства нашей церкви.

Позже нас переселили в лагерь Корнберг. Здесь были хорошие дома и хорошие условия для жизни. Вокруг была красивая местность и чистота. Раньше это был городок, в котором жили семьи членов фашистской партии. Те, у кого были семьи, разместились в отдельных домах с мебелью. Дома были чистыми, уютными с водопроводом. В таких условиях мы даже дома не жили. Это была зима 1946-1947 года. В этом лагере нас было около 6000 человек. Каждый в лагере получал от американцев паек. Его хватало на месяц. В лагере постоянно велась борьба между кланами за власть. Люди с востока Украины сидели тихо. А люди с западной Украины постоянно бунтовали. Когда люди немного обжились в лагере Корнберг, то Богдан Крушемницкий (талантливый организатор и дирижер) организовал украинский хор, который выступал по праздникам в прекрасном театральном зале. Тут же ставили различные пьесы: «Наталка-Полтавка», «Запорожец за Дунаем», «Мартын Беруля» и другие. Часто устраивали публичные чтения на разные темы. В лагере была школа, курсы шоферов. Среди нас было много образованных людей: агрономов, инженеров, артистов, оперных певцов и так далее. Им было чем поделиться с людьми. Церковью на территории лагеря руководил священник О.П.Стельмах. Он был мудрый человек. У него был большой приход. Но этот покой длился не долго. Однажды в наш лагерь приехали священники, которые себя называли «каноническими» епископами церкви, базирующейся на принципах 1942 года. Их возглавлял митрополит Поликарп (Сикорский). С ним были архимандрит Платон, архимандрит Игорь (Губа), архимандрит Мстислав (Скрипник), священник Иван Зайцев и другие гражданские лица: Николай Левицкий, генерал Садовский, родной брат С. Петлюры – М.В.Петлюра и полковник Шраменко. Все они были представителями Государственного Украинского Центра (УНР). Это были те люди, при которых в 1918-1919 годах существовала Украинская Народная Республика. Они прибыли в лагерь 20 декабря 1946 года. Духовный совет нашей церкви, настоятелем которой был О.П.Стельмах, встретила эту делегацию очень приветливо. 21 декабря 1946 года они провели совместную службу в церкви. Церковный хор пел, как будто в соборе города Киев. Руководил хором Иван Заяц. В хоре в основном были украинские оперные певцы. У людей даже слезы выступали на глазах. Совместная церковная служба имела большое значение на жителей лагеря Корнберг. Но потом в среде служителей церкви возникли разногласия по религиозным вопросам. Наша церковь (основанная на принципах 1921 года) не нашла общий язык с так называемой «канонической» церковью (основанной на принципах 1942 года). С этого момента начался период раскола между православными украинцами: между украинцами с Западной Украины и украинцами с Восточной Украины. Такое положение вещей сохранилось до наших дней.

Борьба двух церквей в лагере окончилась тем, что О.П.Стельмах покинул лагерь, а нашу церковь захватили последователи митрополита Поликарпа. Настоятелем церкви был назначен Михаил Фляк. Раньше он был католическим священником в Хорватии. А потом перешел в православие. Михаил Фляк недолго руководил церкоью – к нему люди не ходили (вдобавок у него была открытая форма туберкулеза). Затем на его место был назначен отец Ольгин – 100% русофил. Он открыто лил грязь на нашу церковь. Службу в церкви посещал бывший профессор киевского университета Титаренко. Ему было 82 года. Он был очень верующим человеком. Однажды после проповеди отца Ольгина он взял слово и сказал: «Вы гроб, наполненный вонючими костями. Перестаньте лить грязь на нашу церковь. Твое хамское поведение не дает тебе право проповедовать».

Вскоре в наш лагерь приехал католический Епископ Бучко. Это было уже в 1947 году. Женщины-католички организовали ему встречу. На его пути поставили маленьких девочек, которые посыпали ему дорогу цветами. Взяли и мою Валю. Для католиков это было радостное событие. Состоялся большой обед в его честь. Провожали его тоже с почестями. Епископ подарил католикам маленькие книжечки. В них мы прочитали: «Лучше иметь пса в своей комнате, чем жить вместе с православным». Был большой скандал. Но, как говорится, поезд уехал.

19 июня 1947 года в наш лагерь привезли людей из лагеря Герсфельд. Этот лагерь был известен тем, что из него многих насильно репатриировали в Советский Союз. Люди из лагеря Герсфельд оказались намного организованнее нас. У них было ярко выражено национальное сознание. В основном это были ученые, политические деятели из восточной Украины. Они привезли с собой много антисоветских исторических материалов. Они были приверженцами Украинской Автокефальной православной церкви, образованной в 1921 году. Многие были репрессированы за свои убеждения. Снова возник религиозный конфликт. Тогда представители нашей церкви пошли к немецким властям, которые разрешили проводить нам службу в Лутеранской церкви, которая находилась неподалеку. Там наши священники проводили служение до 1948 года. В ней всегда было много людей. Потом мы переехали в лагерь Ганау, так как лагерь Корнберг должен был быть освобожден от иммигрантов. Этот лагерь был интернациональным. Тут были русские, но они сидели тихо. В этом лагере была штаб-квартира IPO. Возглавляли ее в основном латыши. Здесь решался вопрос о том, кому куда ехать на постоянное место жительства. Сюда съехались почти все, кого преследовала советская власть. Тут влияния церкви западной Украины уже не было. Все ее руководители куда-то исчезли. Всем им – позор. А тем, кто принял муки за нашу церковь – вечная слава. О них всегда будет помнить наш народ.

В лагере Ганау я был председателе родительского комитета, а также отвечал за прием гостей.

Владимир Кейс. Домбровский.

АВСТРАЛИЯ.

Моя деятельность в городе New Castle.

Во-первых я был участником организации Украинской Автокефальной Православной Церкви в память о митрополите Василии Летковском. Церковь была основана на принципах, заложенных в 1921 году.

Первая служба состоялась в Англиканской церкви 6 марта 1953 года. Ее провел протоиерей Василий Коломиец-Майданский.

Церковь в городе New Castle открыли под юрисдикцией архиминдрита Григория (О.Гийчук). это был радостный день – день возрождения Украинской Автокефальной Православной Церкви.

В 1952-1957 годах нашу церковь обслуживали священники из города Сидней – Василий Коломиец-Майданский и Анатолий Стрешинский.

В 1953 году была куплена за 600 фунтов земля под строительство церкви.

Церковь построили 10 апреля 1960 года. Освящена она была Иваном Манько. Настоятелем с 1957 по 1964 годы был М. Мурза.

Я дирижировал церковным хором.

Церковь существует и по сей день.

ИСТОЧНИК